— Вот что сделал проклятый гяур! — Вопя, приказчик поднял вверх кисть руки с изувеченным пальцем.

— Прочь с глаз моих! — повелительно вскричал старый улем[65], и приказчик беспрекословно повиновался.

Старик подошел к лежавшему Торнвиллю и застыл, а затем застонал, словно пронзенный стрелой, и закрыл лицо руками.

"Какая бездна сострадания у этого святого человека к неверному псу!" — подумали многие, но стариком руководило не только это чувство. Он склонился над Лео, проверил дыхание и пульс — юноша был жив.

— Хвала Аллаху, — прошептал улем.

— Его надо добить, из милосердия, — почтительноосторожно и очень тихо прошептал начальник стражи, но старик отрицательно покачал головой.

— Что же тогда скажет мудрейший? — так же осторожно, как и начальник стражи, вопросил хозяин живого товара.

Старик огладил ладонями бороду и, подумав, произнес:

— Его же продавали, не так ли… Думаю, все останутся довольны, если я куплю его и увезу с собой.

— Клянусь головой второго праведного халифа Умара[66], лучшего нечего и желать! Пусть уважаемый заплатит и забирает эту падаль.

— Ты не видишь в людях творение Аллаха, — сурово заметил старец. — Не удивляйся, если и Он не захочет увидеть в тебе человека на Страшном суде.

Работорговец не на шутку перепугался, но тут заметил своего покалеченного приказчика, издали показывавшего палец.

— А как быть с увечьем? Потеря пальца приравнивается к одной десятой платы за убийство.

Старик подумал, потом бросил приказчику один золотой со словами:

— Хватит с тебя и этого. Ты не воин, не писец, работаешь больше глоткой.

После этого хозяину была отдана плата за пребывавшего без сознания Лео, нанята арба, и в этой повозке юношу повезли к лекарю. Старик улем сидел на арбе подле возницы и только приговаривал:

— Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха. Это знак Всевышнего.

Лео очнулся от тряски, лежа в арбе, неторопливо плетущейся по Анталии. Периодически он приходил в себя, но и то ненадолго. Болело все тело, голова, а особенно — бока и левая нога.

Дорожная тряска причиняла еще больше боли. Юноша хотел приподнять голову, осмотреться, но не тут-то было, не поднимешь. Постепенно вспомнилось позорище на рынке. Для Торнвилля оставалось только непонятным, куда и зачем его везут. Прикончить? Могли бы и на месте спокойно добить. Может, сочли за мертвого? Вот это вероятнее. Снова попробовал пошевелиться — и потерял сознание от боли.

Он пришел в себя на постели в светлой просторной комнате, выходившей окнами в сад. Над юношей колдовал врач-еврей.

Ничего удивительного в этом нет, поскольку не один век врачебное дело находилось в руках евреев, которым в странах ислама жилось лучше, чем в христианских владениях.

Впрочем, для турок иудеи были такое же "стадо" — райя, — как и христиане. Османы хоть и признавали, что иудеи поклоняются тому же единому Богу, однако давили разными дополнительными налогами.

Вообще, турок был окружен народами, к которым относился свысока. Иудеи кроме врачебной занимались еще ученой и переводческой деятельностью. Христиане-армяне были по преимуществу купцами и враждовали с курдами — кочевниками-овцеводами. Те исповедовали свою форму ислама, смешанную с шаманством и прочим, не говоря уже о язидах: тех турки обвиняли в дьяволопоклонстве… Впрочем, довольно если мы займемся еще исламскими сектами и духовными орденами, мы совсем забудем про нашего раненого.

Манипуляции потомка Авраама привели юношу в чувство, и Лео первым делом поинтересовался на ломаном турецком, где находится и почему, на что получил такой же ломаный ответ, разъяснивший, что "несчастный" оставлен "мудрейшим Гиязеддином" в доме "лекаря Эзры", дабы был приведен в состояние, которое позволит хоть как-то путешествовать на осле.

— Значит, ты — лекарь Эзра, — задумчиво произнес Торнвилль. — А Гиязеддин — это кто?

— Тот, кто купил откусывателя пальцев. Вся Садалья[67]смеется. Давно такого не было. На базаре продаваемый раб, как правило, теряет и всяческую гордость, и интерес к происходящему, так что… потешил ты турок, нечего сказать. Только тебе намного хуже, чем тому, кого ты укусил за палец.

— А что со мной не так?

— Все так, если не считать того, что тебя измолотили, словно сноп зерна. Сломаны несколько ребер и левая нога. Внутренности вроде бы целы, судя по осмотру и по тому, что огненная лоза ангела смерти до сих пор не сверкнула над твоей шеей. Но это все надо проверять. Мудрейший Гиязеддин оставил достаточно денег для того, чтоб я внимательно тебя изучил и подлечил, ну а надежда получить еще больше заставит меня еще прилежнее изучить тебя в надежде открыть новые болезни. Такая главная врачебная наука — чем богаче человек, тем больше у него находится болезней…

— Не пойму, шутишь ты или серьезно говоришь.

— Что бы я тебе ни ответил, тебе ведь остается только поверить. Не обращай внимания.

— Долго мне здесь пребывать?

— Зависит от ноги, состояния внутренних органов и, естественно, того момента, когда мудрейший соберется покинуть город. Что за дела определяют время его пребывания здесь — один Всеведающий ведает.

— Что за человек этот Гиязеддин?

— Кто же его знает! Называют мудрейшим. Может, так оно и есть, но я не знаю. Мало ли как о ком люди болтают, среди слепых и одноглазый — падишах. Если б он был местным, я бы знал о нем больше, а так — ведаю только, что он откуда-то из-под Денизли.

— Не слышал. Далеко отсюда?

— Ну, конник, с учетом осторожной езды среди гор, потратит четыре-пять дней. Гиязеддин со своим обозом будет тащиться, полагаю, дней двадцать, если не весь месяц. Его старые кости не позволяют ему передвигаться на лошади, да и из тебя ездок сейчас плохой.

— Проницательно замечено.

Позднее Лео еще не раз убеждался в остроте если не ума, то уж языка эскулапа Эзры. Особенно когда, рассматривая свою левую ногу, упрятанную в гипс, вслух задумался, хорошо ли католику принимать помощь от иудея.

Врач ответил без обиняков:

— Да, я из того племени, которое вы, мины — то есть христиане, мягко скажем, недолюбливаете. Но я, имея дело и с христианами разных толков, и с мусульманами, придерживаюсь высказывания ребе Иоаханана. Оно звучит так: "Тот, кто создал меня, равным образом создал и другого, так же образовав нас в материнском чреве". Если ты считаешь зазорным принять помощь от иудея, разве мне будет от этого хуже?

А ведь и впрямь — если кому и стало бы хуже, то только юному Лео, а никак не Эзре.

"Вот уж поистине острый язык", — подумал Торнвилль, однако продолжал размышлять и о том, можно ли иметь дело с иудеем. Сколько раз Лео ради сохранения чести рыцаря и ради преданности христовой вере обрекал себя на страдания! Неужели теперь сойти с этого пути?

Помнится, дядя Арчи как-то упомянул, что король Ричард Львиное Сердце, боясь еврейского сглаза или колдовства, повелел накануне коронации выслать всех евреев из Англии. Но житейской мудрости в голове Торнвилля уже и без дядиного попечения прибавилось, поэтому он сказал Эзре так:

— Один мой мудрый благодетель, кстати, православный грек, хорошо сказал: "Нет плохих народов, есть только мерзкие люди, которые своими поступками позорят свой народ". Если ты делаешь мне благо, почему я должен ненавидеть тебя только из предубеждения к твоему народу?..

Эзре оказалось довольно даже такого маленького шага к взаимному согласию.

— Вот и хорошо, что мы поладили, — сказал он. — У тебя благородное сердце и незашоренный ум. Но расскажи мне, кто ты. Что привело тебя рабом в этот город?

Лео кратко ответил, а поскольку все это читателю известно, нет нужды повторять. Одно оставалось непонятным — почему некий Гиязеддин принимает в судьбе раба-англичанина столь живое участие.