Брат Ансельм тем временем нашел себе собеседника в лице одного из иоаннитов, казначей разговорился с капелланом, а орденские слуги принесли следующую перемену блюд — в общем, вечер удался. Чуть не запамятовали, что пора служить повечерие.

— Предлагаю спуститься этажом ниже и совершить это в часовне замка, — сказал командор, и никто ему не возражал.

Гуськом, по каменной винтовой лестнице, хозяева и гости спустились на второй этаж, где была и кухня, и церковь.

— А ниже что? — поинтересовался казначей, и капеллан ответил ему:

— Кладовая из трех помещений и внутренний колодец в двух из них.

Часовня представляла из себя помещение размером 6 на 13,5 м, украшенное большой квадратной (2,5 м на 2,5 м) росписью, изображавшей Распятие Господне с предстоящими Богоматерью и святым Иоанном.

Капеллан бодро отслужил вечерню на небольшом престоле. Затем последовало уставное вино перед сном и отдача последних распоряжений. Протрубили отбой, загремели тяжелые цепи — был поднят мост. Позаботившись обо всех и разместив их на ночлег — аркебузиров, орденского слугу-лимассольца и греков (а равно и ослов, им принадлежавших), — командор Николас удалился в свои частные крохотные апартаменты в толще северной стены на третьем этаже.

Юный Торнвилль, оба сопровождавших его монаха, а также лейтенант командора, несколько рыцарей и капеллан заночевали в помещении, соседнем с тем залом, где они до того пировали. Так закончился первый день на Кипре, а утром, на мессе в храме Святого Евстафия, Лео — выспавшийся, отдохнувший и потому снова преисполнившийся любопытством к окружающему миру — внимательно рассматривал византийские росписи, бывшие ему доселе незнакомыми.

С купола сурово взирал Христос Пантократор, с тонким прямым носом, благословлявший правой рукой и державший в левой Евангелие, На парусах[8], поддерживавших купол, были изображены четыре евангелиста. На северной стене была работа уже другого времени и стиля — конный великомученик Евстафий, святой римский полководец с вооружением явно латинского образца, но со все же византийским иконным ликом…

После мессы лейтенант командора устроил для брата-казначея полную экскурсию по сахарному предприятию крестоносцев, от которой любопытный монах остался в полном восторге. Но, думается, излишне вводить читателя в тонкости очистки, сиречь рафинирования, первого — черного — сахара, точнее даже, патоки. Даже Лео предпочел этому рассказу содержательную беседу с командором, интересуясь диковинами Востока.

Когда вернулся казначей, ему был предъявлен счет за приобретаемые вино и сахар. Тот сразу утух, но делать было нечего: звонкие английские золотые, извлеченные из безвестных потайных карманов и кошелей брата Сильвестра, пополнили орденскую казну.

Назавтра заветный груз должен был прибыть из Колосси в Лимассол, поэтому Николас предложил гостям задержаться еще на день, дождавшись обоза, на что получил общее согласие, нарушенное лишь требованием грека-ословладельца, отправленного было восвояси, оплатить второй день наема его ушастого транспорта. Объяснялось это тем, что ночлег в Колосси не был предусмотрен по договору, и грек потерял прибыль за нынешний день, половину которого предстояло потратить на возвращение в Лимассол.

Определенная логика в этом была, однако брат Сильвестр устроил такой срам, что Торнвиллю стало просто совестно перед иоаннитами, и он заплатил греку опять-таки из собственного кармана, тихо выговорив казначею:

— Знаешь, отче, мне вспоминается старое предание о дочерях короля Ричарда, как дядя рассказывал. К Львиному Сердцу пришел знаменитый проповедник Фульк де Нейи и призвал его разлучиться со своими тремя дочерьми. Король вскричал, что их у него нет, на что духовное лицо заметило, что под дочерьми короля он имеет в виду его пороки — гордость, вожделение и сладострастие. Тогда король-шутник ответил, что давно уже выдал их замуж: гордость — за храмовников и госпитальеров, вожделение, то есть алчность, — за цистерцианцев, а сладострастие — за духовенство. Глядя на твое хозяйствование, я убеждаюсь в правоте этой побасенки.

Сильвестр только рукой махнул: выговаривай — не выговаривай, а денежка целее остается. Греки удалились вместе со своими ослами, с ними увязался и орденский слуга из Лимассола. Еще день прошел в беседах и пирах, прерываемых богослужениями, а на следующее утро командор Заплана, провожая гостей вместе с обозом из их закупок, предостерег:

— Доносят, что на море неспокойно — то ли мамлюки, то ли магрибцы или еще какая сволочь. Конечно, султан Мехмед весьма пугает мамлюкский Египет, поэтому из двух врагов — турок и ордена — мамлюки предпочитают дружить с нами против султана. Пользуются еще и тем, что мы фактически проиграли мамлюкам дипломатическую войну.

Лео не был посвящен в такие тонкости местной дипломатии, поэтому командору пришлось пояснить:

— Знаете же, когда король Иаков воевал со своей сестрой Шарлоттой, мамлюки оказали помощь ему. А мы, по недальновидности, — этой Шарлотте, в надежде на проигрыш незаконнорожденного, которого еще вдобавок обвинили в том, что он обещал мамлюкскому султану принять ислам за оказанную помощь. Однако Бог порешил по-своему. Четыре года войска Иакова осаждали Кирению. Шарлотта бежала из этой крепости сначала на Родос, к магистру, а оттуда — в Италию. Кому все расхлебывать пришлось? То-то. Но не о том речь, переговоры с мамлюками ведутся, поэтому на наши владения на Кипре, я думаю, они не нападут, равно как и на вас в наших водах. А вот дальше, у Салины и Фамагусты, будьте осторожней и по-любому старайтесь идти близ берега. Там, можно сказать, уже венецианское правление, так что все может быть.

Подобное предупреждение, как выяснилось по прибытии в Лимассол, получил и капитан. Кроме того, налицо были признаки стремительно надвигавшейся непогоды.

Пока по сходням вкатывали в объемное чрево когга, освобожденное от балласта, бочки и тюки с сахаром, Лео Торнвилль, казначей, капитан и штурман судили-рядили, как быть. Брат Сильвестр особо остро переживал за сахар — как-то он перенесет шторм, надежно ль запакован?..

Как только решили временно прекратить погрузку, погода всех обманула — прояснилось. Погрузка была продолжена, а когда корабль отплыл, стараясь не шибко отдаляться от побережья, погода вновь стала портиться, пришлось зайти в порт Салины и переждать непогоду там.

Католическая Салина — бывший античный Китион, родина философа-стоика Зенона и место славной гибели афинского стратега Кимона — представляла собой совсем не то, что нынешняя Ларнака, полусовременная на востоке, полутурецкая на западе.

Тогда населенный пункт четко делился на три части. Во-первых, саму Салину, включавшую соленые озера (давшие ей, собственно, имя) и бенедиктинский монастырь Святого Лазаря. Второй частью была Скала, иначе — порт Святого Лазаря (он стал развиваться кипрскими королями после утраты Фамагусты, оккупированной генуэзцами в 1373 году). Наконец, третьей частью являлся маленький городишко, возможно, уже в описываемое время носивший название Ларнаки — то есть гробницы, в переводе с греческого (первое фиксированное упоминание топонима Ларнака относится к началу шестнадцатого века).

Так или иначе, духовным центром всех трех частей являлся огромный трехкупольный византийский храм, возведенный в конце девятого века по указу императора Льва Мудрого на месте нескольких прежних храмов над могилой святого Лазаря Четырехдневного, друга Христа, воскрешенного Им и повторно окончившего свой земной путь в Китионе в качестве кипрского епископа.

При латинянах храм был отнят у греков и вскоре стал центром бенедиктинского монастыря, о котором было упомянуто выше. Только два больших здания и выделялись в Салине и маячили морякам издали — храм Лазаря с высокой колокольней в итальянском стиле (совсем не той, что существует ныне, эта "молодая", девятнадцатого века) и мощный прибрежный замок Лузиньянов, отстроенный на месте византийских укреплений королем Иаковом Первым во второй половине четырнадцатого века, — граненая твердыня, ощетинившаяся большими пушками.