Когда самолет шел над Кубанью, майор Степанов делился с экипажем впечатлениями от полета, красочно описывал мелькающие внизу поселки и цветущие луга, служащие летчикам всего лишь прозаическими ориентирами, не настраивающими на поэтический лад. У Мариуполя радист лишил военкора возможности переговариваться со штурманом и летчиком, забрав у него свой шлемофон. Теперь требовались особое внимание и осторожность.

Завершив съемку порта, Грималовский бросил привычное:

— Вася, домой.

В этот момент Степанову стало дурно — наступило кислородное голодание.

Варгасов, облегчая его мучения, давал корреспонденту периодически собственную кислородную маску, и заодно поучал:

— Самолет не редакция. Здесь похуже приходится.

Но тут из-за облака выскочил "мессершмитт". Теперь было не до пассажира.

Истребитель, совершая глубокие виражи, приблизился на расстояние выстрела.

Заговорили пулеметы. В их грохот врывался варгасовский голос:

— Вася, ниже. Еще ниже. Майор задохнется.

"Пешка" оторвалась от преследователя на пятисотметровой высоте.

— Как состояние военкора? — спросил Лобозов.

— Гораздо лучше. Уже богатырем. Вот рвет у меня шлемофон, что-то хочет сказать.

— Командир, — заговорил Степанов. — Чуть Богу душу не отдал. Зато видел и прочувствовал войну по-настоящему. В таком переплете каждая секунда могла стать последней. Молодцы! Ей-богу, молодцы!

— Не захвалите, а то ведь и возгордимся.

— Нет, я серьезно. А что стало с немцем? Сбили? Я видел: он штопором пошел к земле.

— Нет. Он нас, видимо, решил высшим пилотажем удивить.

— А это правда, что раньше штопора, как смерти, боялись? — от пережитой опасности майор стал разговорчивым.

— Конечно, правда, — ответил Лобозов. — До шестнадцатого года не было случая, чтоб кто-то после штопора в живых остался.

— А теорию вывода самолета из штопора, — вставил Грималовский, — вам это будет интересно знать, разработал внук художника Айвазовского, пилот Ар-цеулов.

Как только самолет приземлился, майор Степанов выскочил из кабины и принялся благодарить летчиков.

— Отличная встряска была. С меня причитается! А где же ваш штурман? И ему спасибо хочу сказать.

— Вон там, у шасси.

Грималовский, взмокнув от напряжения, стягивал с правой ноги унт. Нередко в полетах начинала болеть старая рана, кровь запекалась, как клей. Стоило немалого труда снять унт.

— Что с вами? — опешил корреспондент. — Ранены?

— Пустяки, — устало выговорил штурман и тяжело привалился к колесу.

У профессора Чековани сегодня благодушное настроение. Он радушно улыбнулся вошедшему в кабинет летчику:

— Ну-с. На что жалуемся? Надоело у нас? Потерпите. Скоро выпишем.

— Когда?

— Конкретной даты не назову. Не провидец. А приблизительно — через месячишко. Довольны? Посмотрим-ка вашу руку.

Профессор внимательно осматривал руку, сгибал ее в локте, бормоча что-то неясное себе под нос на смеси латыни, грузинского и русского. Он исписал пол-листа довольно разбухшей "истории болезни", заключенной в серую папку.

— На сегодня достаточно. Возвращайтесь в палату.

— И это все? — досадливо поморщился Грималовский.

— Все, братец мой, все. Осложнений не предвидится. А это на данном этапе лечения особенно важно.

Не удовлетворенный ответом Грималовский, направился к выходу.

В палате его с нетерпением дожидался Сергей.

— Завтра выписываюсь! Уломал все же наших эскулапов. Так что держу хвост пистолетом. Настроение, как в песне: "Нынче у нас передышка, завтра вернемся к боям".

— Поздравляю!

— Не мешало бы стопку по такому случаю опрокинуть, — заговорщицки подмигнул моряк. — Для внутреннего успокоения, так сказать. А то трясусь, как в лихорадке. От киля до клотика трясусь. А ведь я думал драпануть отсюда, как пишут в романах, "под прикрытием темной ночи". Красота!

— И куда же теперь?

— Рассчитываю попасть в полк морской пехоты. В рапорте указал: "На самый трудный участок". — И, спохватившись, спросил: — А как у тебя?

— Говорят, еще с месяц. Рука-то еще не действует.

— Не тушуйся. Месяц — не срок. Ты еще повоюешь и победу встретишь.

— И ты встретишь, — произнес штурман, увернувшись от взгляда Сергея.

Он понимал, что больше не суждено будет увидеть матроса. Чувствовал это и его приятель.

— Вот что, Дима, хочу напоследок сказать. Разрабатывай руку усердней. Глядишь, и мне на бумаге отведешь местечко. Все-таки — память. Надеюсь, вспомнишь обо мне. А пока на прощание дай заглянуть в твои дневники. Честное слово — интересно.

Грималовский вытащил из-под подушки штурманский блокнот.

— Читай. Секретов не держим. — Бережно приняв у штурмана блокнот, Сергей углубился в чтение, покусывая кончик черноволосого уса.

"1943 год. На отдельных участках фронта наши войска перешли в наступление. Враг постепенно стал оттягиваться с рубежей Северного Кавказа.

Наш экипаж на новом двухместном самолете Пе-3 вылетел на разведку железнодорожных станций Кисловодска и Георгиевска. Пересекли Кавказский хребет. Внизу сплошная облачность. Пробились сквозь нее и вышли на цель. Немецкие зенитки молчат. Странное молчание. Наверняка вблизи вражеские истребители. Не успел об этом подумать, как увидел Ме-110, пикирующий на нас из-за туч.

— Вася! Мессер.

Круто разворачиваемся.

Съемка произведена, пора уходить. Но фашист как на привязи. Берусь за пулемет. Противник оказался метче. Угодил в мою кабину. Ощущаю щемящую боль в пояснице. Ранен или слегка зацепило? Главное — жив. На развороте "месс" угодил-таки под пулеметную очередь.

— Есть! Накрылся фриц!

"Мессершмитт" вспыхивает.

— Где мы? — спрашивает Лобозов, когда прошел первый восторг победы.

Во время маневра и боя мне было не до прокладки курса. Быстро определяюсь и даю командиру курс.

Идем в плотных облаках. "Пешка" обрастает льдом. Приборная доска покрылась толстым слоем инея. Заиндевели стекла. Можно свалиться. Обидно. А время разворота на новый, облегчающий положение курс еще не настало. Полет в горной местности должен быть строг и точен. Необходимо терпеливо выдерживать расчетное время на всех участках маршрута. Но вот наконец ледяная корка тает. Видимость улучшается. Приборы в порядке. Боль в спине немного утихла, одежда, чувствую, прилипает к телу. Значит, кровь подсыхает. Ничего страшного. Определяю: поблизости Адлер. Передаю Лобозову:

— Пора.

После осмотра кабины убедились, что бронеспинка летчика исполосована осколками — один саданул в меня. Но, к счастью, лишь вспорол кожу".

— Добротно написано, — отложив блокнот, отозвался Сергей. — Как говорят критики, несколько схематично: характеров и внутренних переживаний нет. Но не тушуйся. Освоишь и эту науку. Кстати, когда начнешь обо мне, не забудь о характере. Так и напиши: весельчак был моряк, охотник до разных баек.

— Отчего "был"? — всполошился Грималовский.

— Сказано — "был", значит — "был", — сурово сжал губы Сергей.

Койка матроса долго не пустовала. Уже на второй день после его ухода на ней поселили воентехника Климова. Грималовский его не сразу узнал. Весь забинтованный, Климов был в тяжелом состоянии. Гипсовый панцирь сковывал обе руки и ноги.

Техник дышал хрипло, с леденящим сердце посвистом. Его голова беспомощно свешивалась с подушки, а посеревшие губы бормотали что-то нечленораздельное.

— Бредит, — сочувственно говорила сестра-сиделка и оглядывалась на остальных обитателей палаты, словно ища поддержки.

— Ложись на курс… Самолеты… "Юнкерсы"… — доносилось до Грималовского с соседней кровати. И он тоже всю ночь не мог уснуть, пытался отвлечься, но не удавалось. Вспоминался случай, когда он мог оказаться в точно такой ситуации, как Климов…