В назначенный час поднимаемся в воздух. Летим на малой высоте. Под нами — море. Водная гладь ярко освещена солнцем.

Приближаемся к Крыму. Его южные берега вырисовываются на горизонте узкой каймой, которая все заметнее растет, ширится. Когда под плоскостями проплыла Ялта, стрелка высотомера показывала 5000 метров. До цели остались считанные минуты.

Вот и Сарабуз. Чтобы лучше разглядеть объекты разведки и не дать врагу вести прицельный огонь, заходим со стороны солнца. За несколько километров от аэродрома нас начинают обстреливать зенитные батареи. Мордин выводит самолет на боевой курс. Включаю фотоаппараты и передаю по ларингофону:

— Так держать, снимаю.

Мордин выдерживает машину в прямолинейном полете. Но проходит несколько секунд, и самолет заметно стал сползать с курса. "Объектив может не захватить весь аэродром, — проносится в уме, — а на повторную фотосъемку рассчитывать не приходится". Даю команду:

— Пять вправо!

Но "бостон" продолжает сползать с курса. Значит, летчик не слышит меня. Вызываю радиста и стрелка, но ответа нет. Очевидно, осколками во время обстрела перебило проводку внутренней связи. Остается только одно — объясняться жестами.

Внезапно прекращают огонь зенитки — признак появления истребителей. С аэродрома, оставляя за собой густые хвосты пыли, взмывает четверка "мессершмиттов". Мордин их не видит, наш самолет продолжает полет по прямой. Как ни обидно, но у меня нет иного выхода и приходится ждать, пока летчик обернется ко мне. Кажется, время остановилось. Бросаю взгляд на часы: секунда, вторая, третья… Наконец-то! Спокойный взгляд Мордина скользнул по мне, и я тотчас просигналил ему об опасности, показав четыре пальца на левой руке. Летчик понял смысл несложного кода и утвердительно кивнул головой. Не сворачивая с курса, он выжимает из моторов предельную скорость. Выскакиваем над аэродромом Саки с длинными бетонированными взлетно-посадочными и рулевыми дорожками, на которых стоит множество разнотипных самолетов. Включаю аэрофотоаппараты.

Летим над целью, а зенитки почему-то молчат. Это не к добру. Осматриваюсь. Сзади, парами справа и слева нас атакует квартет истребителей. Заняв исходную позицию, они открывают огонь. Наши стрелки не отвечают. Что с ними?

Положение становится критическим. Не опасаясь ответного удара, мессеры теперь могут подойти вплотную и безнаказанно нас расстрелять. В бессильной ярости сжимаю кулаки. Всматриваюсь вниз. Далеко, над самой водой, виднеется сплошная пелена облачности. Поворачиваюсь к Мордину. Резким движением руки показываю ему: "Пошел вниз!" Мгновение — и выходим в пике. В моей кабине поднялась пыль, засвистело в ушах. В пылу боя я не заметил, как осколками посекло "штурманскую рубку", и теперь встречная струя воздуха бешено рвет все, разбрасывая незакрепленные предметы.

Бомбардировщик пикирует так стремительно, что стрелка указателя скорости давно проскочила красную черту. А мы еще не оторвались от истребителей. Но вот наконец кромка облаков. Они сразу со всех сторон окутывают самолет молочной пеленой, скрывают от преследователей.

Неудачи по-прежнему охотятся за нами. Стал сдавать правый мотор, поврежденный, видимо, пулеметной очередью. Продолжаем полет на одном. Отчетливо сознаю, какое мужество надо проявить Мордину, чтобы, не имея запаса высоты, уверенно вести тяжелый бомбардировщик.

Решаем выходить к своему аэродрому кратчайшим путем: от Евпатории через Крымскую степь в Азовское море, а там до Кубани, как говорится, рукой подать. Но не прошло и пяти минут, как кончились облака. А в чистом небе нас подстерегает все та же четверка истребителей. Они снова бросаются в атаку. Ничего не остается, как крутым разворотом вновь ввести самолет в спасительную облачность.

Что делать? Самый удобный путь домой отрезан. Жестами договариваемся с Мординым возвращаться морем в обход крымских берегов.

Ложимся на курс сто девяносто градусов. Летчик постепенно переводит самолет в набор высоты. Единственный мотор работает с перебоями, кашляя, как туберкулезник. Одно утешение — истребители потеряли нас из виду.

Мне приходится трудновато: вихрем при пикировании из кабины унесло прокладочный инструмент, порвало в клочки карту. А до своего аэродрома — сотни километров…"

— Покажи, что насочинял, — заговорил Сергей, как только Грималовский, удовлетворенно вздохнув, отодвинул от себя блокнот. Оказывается, матрос уже давно следил за его работой. Грималовский поспешно прикрыл написанное ладонью.

— Парень, так просто не отделаешься, — не отставал Сергей. — Читателю доверять надо. К тому же, пока ты писал, я прочел весь эпизод.

— Да ну тебя, — отбивался летчик от навязчивого матроса. — Я просто руку разрабатываю. Теперь от нее зависит вся будущая прокладка моего курса…

Грималовский вышел из состояния задумчивости. Он потер виски и словно смел громоздящиеся видения, рвущиеся в него через тайную дверку памяти. Летчик увидел внимательный взгляд Сергея. "Неужели ему и впрямь интересно?"

— А дальше что было?

"Что было дальше? Многое было. Все не упомнишь". Прошлое возвращается теперь неохотно, в отрывочных образах, лицах друзей, с которыми уже не поговоришь и не встретишься, которые ушли по ту сторону горизонта, в небытие.

Грималовский терял остатки былой необщительности, ему все более по нраву приходился матрос — настырный, с характером, совершенно не вязавшимся с его внешностью. Красивое, несколько по-женски круглое лицо, словно было выписано кистью фламандского мастера. Сходство с портретами эпохи Возрождения дополняла болезненная желтизна щек и лба, возникающее подчас загадочно-встревоженное выражение карих глаз, тонкие усики, обрамляющие верхнюю губу. Казалось, ему скорее бы подошел бархатный камзол с кружевным воротником, чем извечная тельняшка.

— Так что было дальше?

— Непоседлив ты, браток. Все я да я. Давай лучше о себе.

— Мне-то, — смутился Сергей, — особо и не о чем. До войны ходил на торгаше. Потом переименовали его в военный транспорт. "Львов" теперь называется моя посудина.

— "Львов?" — удивился Грималовский. — Да я на нем рейс в Севастополь делал. В сорок первом году. Вместе со всем своим экипажем. Тогда направили нас в распоряжение капитана Корзунова. А вот тебя что-то не припомню.

— Мала пешка, в короли не мечу, — рассмеялся Сергей. — А вот тебя я враз признал, только держал это под замком, для сюрприза. Ты же у нашего капитана был советником по отражению торпедных атак. Небось помнишь.

— Как же не помнить…

Добираться до Севастополя им пришлось морским путем. Стояла предательская погода: на небе ни облачка. Корабль без прикрытия вышел в очередное плавание и вступил в уже ставшую привычной игру со смертью. Капитан Ушаков, однофамилец прославленного флотоводца, тревожно разглядывал в бинокль безбрежные просторы, стараясь не думать о слабом артвооружении судна. Он рассчитывал на везение и маневр. Изворотливость теплохода, не раз выходившего из безнадежных ситуаций, стала уже легендарной.

Собираясь в рейс, капитан нередко прибегал к помощи своих пассажиров, среди которых встречались командиры торпедных катеров, летчики и штурманы бомбардировщиков.

— Вспомнил, что у меня на борту морские летчики, и решил поэксплуатировать вас, — обратился он к экипажу Лобозова. — Я не синоптик, но могу смело предсказать — погода будет жаркой, "хейнкелей" в этих местах полно.

И будто в оправдание слов капитана, на горизонте появилась едва приметная точка. Она быстро росла. Уже слышен был гул вражеского самолета.

— "Хейнкель" на поплавках, — сразу определил Грималовский.

— Не подпускайте его на близкое расстояние, — подсказал Лобозов. — Открывайте огонь.

Зенитные установки перекрыли курс самолета свинцовым барьером. Водяные столбы, взметаемые разорвавшимися снарядами, заслоняли от него судно. Торпеда плюхнулась в волны в трех кабельтовых от "Львова" и, чертя за собой пенистую дорожку, устремилась к теплоходу.