Кое-как справившись с необыкновенным ужином, я достал пачку папирос и стал угощать хозяев. Сразу несколько рук потянулось к коробке.

Я удивился, когда увидел, как мальчик лет восьми, взяв папиросу с ловкостью заправского курильщика, глубоко затянулся. Вначале я думал: он задохнётся и бросит. Но он преспокойно курил наравне со взрослыми, и сидевшая с ним рядом мать, тоже курившая, замечаний ему не делала: ненцы начинали курить с детства. Хозяин, выкурив папироску, достал лист табака и, растерев его вместе с древесной стружкой, заложил за губу. Его примеру последовал и Герасим. Через минуту оба они стали сплёвывать жёлтую табачную слюну в очаг.

После трудного пути хотелось спать. Видя наши сонные лица, хозяйка бросила нам две оленьих шкуры, на которых мы расстелили свои меховые мешки.

Утром я проснулся от завывания ветра. В чуме было холодно, в углу кто-то кашлял. Кутаясь в спальном мешке, я прислушался, как порывы ветра сотрясают ветхое жильё.

Рядом со мной что-то зашевелилось, я протянул руку: её лизнули. Я погладил пригревшуюся у моего бока собаку и, встав, подбросил в очаг дров. Поднялся и Герасим.

— Шибко пурга, однако, будет, — сказал он, зябко поёживаясь в малице.

— Что же делать будем? — спросил я.

— Чуме сидеть будем, чай пить будем, мясо кушать будем, потом спать будем. Тундра пургу шибко плохо, пропадай можно, чуме совсем хорошо, — заключил он.

Когда стало светать, ненцы подогнали своё стадо оленей к чумам, на опушку леса, и стали таскать дрова. Разгулявшийся ветер дул со стороны леса — чумы были от ветра прикрыты.

Непрерывно валил снег. Его крутило, подхватывало воющим на разные голоса ветром, несло от леса в тундру, где в море снега бушевал хаос.

Когда можно будет ехать обратно?

Поняв на вчерашнем примере безнадёжность передвижения экспедиции на оленях, мы с Рогожиным отказались от поездки дальше к Надыму.

Мы ходили из угла в угол по чуму — вернее, по кругу, так как чум не имеет углов, — подсаживались к ненцам, расспрашивали их о крае, где скоро пройдёт железная дорога. Ненцы качали головами, ахали и не верили, что из Салехарда через тундру, где с трудом проходит олень, пройдут большие железные дома. Они не могли понять, что это такое — железная дорога, хотя Рогожин объяснял по нескольку раз, как устроено полотно, как перебрасываются мосты через реки и кладутся рельсы, по которым побегут поезда, и уверял, что до Енисея можно будет доехать за одни сутки.

— Есть дороги такие, есть, — поддержал Рогожина хозяин. — Я сам в кино видел, как люди в деревянных чумах ездят, а впереди железный чум с большой трубой и шибко свистит...

Утром взошло яркое солнце. Мы стали собираться в обратный путь. Нигде поблизости не было оленей. Ненцы внимательно всматривались в тундру, ища своё стадо, а мы сокрушались, что ехать не на чем. Но вот Герасим и хозяин чума что-то заметили и, крикнув собак, показали им направление. Собаки сорвались с места, помчались и вскоре потерялись из виду. Прошло немного времени, и послышался лай. Собаки гнали во всю мочь к чуму оленей, яростно набрасываясь на тех, что откалывались в сторону. Вскоре всё стадо собралось около чумов, а собаки, рассевшись полукругом, зорко охраняли их. Взяв аркан, Герасим с хозяином пошли ловить «олешек». Они искусно бросали на рога длинную тонкую верёвку с петлёй на конце, и вскоре упряжки были готовы к пути. Своих оленей Герасим оставил в стаде и взял свежих. Пришли сюда и брошенные нами по пути олени — им нужен был длительный отдых.

Мы выехали обратно в Салехард, имея уже какое-то представление о тундре и оленьем транспорте.

2

В Салехарде мы узнали, что из Игарки возвратился Пётр Константинович Татаринов, начальник Объединённой северной экспедиции. Наша Надымская железнодорожная экспедиция, по приказу министра, входила в её состав. На изысканиях железной дороги Салехард—Игарка уже начали работать две экспедиции — Обская (от Салехарда) и Енисейская (от Игарки на запад). А пятьсот километров среднего, самого недоступного участка отводились нам.

Татаринова я знал давно как очень опытного руководителя, проведшего много изысканий железнодорожных линий на Дальнем Востоке, в Сибири и на Севере. Среди изыскателей и строителей железных дорог его знали если не все, то многие, и авторитет его был заслуженным. Мне хотелось поскорее посоветоваться с ним в надежде, что вопрос с переброской экспедиции решится как-то проще. Встав рано утром, я отправился к нему, но его ещё не было. Он с начальником строительства Барабановым до глубокой ночи просидел в окружкоме партии, где с ними был и заместитель министра Чернышёв.

— Ждите. Он сказал, что с утра обязательно будет у себя, — успокоила меня секретарша. — Кстати, он о вас спрашивал два раза.

Я сидел и ждал. В десять часов пришёл подполковник Борисов — командир авиации Северной экспедиции, давнишний мой приятель по Дальнему Востоку. Он летал вместе с Татариновым в Игарку и теперь пришёл тоже к нему.

— Значит, «трали-вали», говоришь, у тебя? — спросил Борисов, когда я рассказал ему о своих трудностях с переездом.

— Да, вроде того, — согласился я. — Может, своими самолётами меня выручишь? — задал я ему, кажется, совсем безнадёжный вопрос.

— Самолёты есть, а с аэродромами на трассе полный «тентель-вентель», — покачал головой командир. Он подошёл к карте Севера и позвал меня. — Вот смотри: только и есть у нас аэродромы в Салехарде и в Игарке. А посредине — ничего. Есть ещё вот зимняя площадка в Халмер-Седе⁴, но она много севернее, у самой Тазовской губы. Вот вся моя география.

— А мне вот надо сюда, — ткнул я пальцем в самую середину белого пятна, где маленьким кружочком была обозначена фактория Уренгой.

— Сюда не могу, — решительно сказал Борисов и добавил: — Ещё нет таких летательных аппаратов, чтобы садиться и взлетать без площадки.

Но я уже ухватился за мысль добираться до Уренгоя на самолётах и с этой мыслью не хотел расставаться.

— А в Халмер-Седе перевезёшь? — спросил я.

— Сказал перевезу — значит, перевезу, — подтвердил он.

— Тогда хорошо. Я полечу туда и возьму с собой ещё человек десять, — твёрдо сказал я.

— А вообще-то зачем тебе туда лететь, когда тебе нужно в Уренгой? — подумав, спросил Борисов. — Уж не на подлёдный ли лов осетров в Тазовской губе решил переключиться?

Пока мы смотрели на карту, у меня неожиданно возник план: долететь на большом самолёте с группой людей до Халмер-Седе, а оттуда добираться на оленях до Уренгоя. По карте между этими посёлками была ворга, и там не шестьсот километров, как от Салехарда до Уренгоя, а только около трёхсот. Но Борисову я сказал по-другому.

— А оттуда ты нас перевезёшь в Уренгой на маленьких бипланах, они хорошо садятся на лыжах.

— Здорово же ты, трали-вали, придумал меня объехать!

— Почему объехать? — удивился я.

— А потому, что залетим мы туда, горючего на обратную дорогу в Халмер-Седе не хватит, и будем мы там загорать. Не подойдёт!

— Да нет же, — возразил я. — Мы лётное поле расчистим на реке Пур, и вы к нам летать будете, а стало быть, и горючее для ПО-2 привезёте.

Я говорил уже с азартом, всё больше веря сам в то, что только что придумал.

— И послушай, Василий Александрович, — убеждал я Борисова, поправляя ему золотую звезду на груди. — Ведь если я не заберусь в Уренгой и не начну работать к первому мая, мне «трали-вали» по полной форме будет. А везти по тундре без дорог триста человек да пятьдесят тонн груза на такое расстояние, сам понимаешь, безрассудно. Люди могут замёрзнуть, груз будет брошен в тундре, на этом вся затея и кончится.

Я почти убедил Борисова. На дворе снова пошла завывать метель, а мы продолжали обсуждать план заброски экспедиции в Уренгой.

— Слушай, с кем ты собираешься площадку расчищать? — подумав, спросил Борисов.

— А десять человек, что со мной будут, а жители города Уренгоя? — уверенно ответил я.