Рядом со мной, закутавшись в полушубок и положив под голову небольшой чемодан, лежал Рогожин.

— Как думаете, Александр Петрович, доедем к утру? — спросил я его.

Он стал соображать вслух:

— Скорость нашего экспресса километров двадцать. Это значит девять часов езды. Да на остановки три часа. Потом — непредвиденные задержки... Так что утром вряд ли. А днём обязательно доедем, если пурга не застанет.

Расчёты Рогожина были правдоподобными. Возможно, завтра закончится наконец наше длительное путешествие по многим железным дорогам от Иркутска до Салехарда.

Неделю тому назад, проезжая по мосту через Обь у Новосибирска, я вспоминал детство и юность, проведённые на берегах этой реки. У города Камня на Оби, где я вырос, её гладь бороздили большие, двухпалубные пароходы, накатывая на песчаные берега высокие волны. Затаив дыхание, с детским страхом я смотрел тогда на просторы реки, прислушивался к плеску волн, гудкам пароходов, крику в жестяные рупоры лоцманов, гнавших длинные плоты по реке, к перебранке грузчиков на пристани. Моё воображение не могло тогда представить ничего более величественного. Завтра я снова увижу Обь, но уже на широте Полярного круга, закованную толстым льдом, преодолевшую тысячи километров с юга, чтобы сбросить воды алтайских гор в Ледовитый океан.

Наш вагончик по-прежнему подбрасывало, паровоз временами надрывно гудел, то замедляя, то убыстряя бег. Мне очень хотелось посмотреть Полярный Урал, я боялся проспать и решил попросить Рогожина, чтобы он, если проснётся первым, разбудил меня. Но он уже крепко спал.

С Рогожиным мы были товарищами ещё до войны. Дальневосточная тайга и Забайкалье, где мы вместе работали, сблизили нас. Теперь, после трёхлетнего перерыва, судьба вновь нас свела. Нас обоих почему-то считали «старыми изыскателями», хотя обоим нам недавно исполнилось по тридцать три года.

Рогожин всегда был хорошим товарищем, особенно для тех, кто надолго уходил с ним в глухие края, куда забрасывает судьба изыскателей железных дорог. Рогожин понимал, что такое взаимная выручка, и нетерпимо относился ко всякому, кто прятался за спины в минуту опасности. Он сумел за короткий срок подобрать хороший коллектив, и уже несколько лет его партия ездила с одной линии на другую. Но, как часто случается у людей с добрым и сильным характером, семейная жизнь у Рогожина не клеилась. Когда он возвращался в Москву, к семье, его словно подменяли. Вместо весёлого, энергичного и общительного Рогожина мы видели унылого, замкнутого и хмурого нелюдима. О его разрыве с женой мы узнали только месяц назад, когда ему за это объявили по партийной линии строгий выговор. Но нелады в семье начались давно.

С первых же дней Рогожин не был счастлив в браке. Жена его была дамой с большими претензиями, хотя родилась и выросла в простой трудовой семье. Рогожин на себе испытал все её представления о «воспитанности». Она просто дрессировала его.

— Не так держишь вилку, — наставляла она. — Что у тебя за мужицкая походка — ходишь вразвалку! Голову держи выше да по сторонам не смотри.

Рогожин всегда просил начальство послать его в самые отдалённые места и бывал счастлив там, отдаваясь работе. Он с радостью сбрасывал с ног туфли и надевал сапоги, заменял шляпу и модный костюм накомарником и простой одеждой, чувствуя себя в них свободно и легко.

Ольге Ивановне так и не удалось сломить «упрямство» своего мужа. Они уже давно не терпели друг друга, и для обоих оставалось только одно — разойтись. Но после разрыва Ольга Ивановна не согласилась на развод: уже через месяц начала писать одно за другим заявления в партийную организацию Рогожина. И хотя многие товарищи сочувствовали Рогожину, ему всё же был объявлен строгий выговор — за то, что он «не сумел перевоспитать жену и, как трус, сбежал от семьи».

Сейчас он был рад, что едет в неведомые края, где можно как-то забыть о том, как разбирали его «персональное дело» на бюро, на собрании и в райкоме. Он мирно спал. Незаметно уснул и я.

На место мы прибыли только в середине дня и на противоположном, крутом берегу Оби увидели сквозь морозную дымку Салехард. Сложив вещи в старенький грузовик, мы поехали в сторону реки. Спустившись на пойму, дорога вначале шла по неширокой протоке с огромными штабелями сплавного леса по берегам. Вскоре протока соединилась с главным руслом шириной в несколько километров. По бокам дороги потянулись снежные валы, предохраняющие от заносов.

Не успели мы выехать на главное русло, как неожиданно с острова, из прибрежных кустов, выскочила упряжка оленей и понеслась по ворге, идущей параллельно дороге. Сидевший на нартах ненец подгонял оленей длинным хореем, и те неслись, не отставая от автомашины. Ненец махал нам, смеялся, а олени убыстряли бег. Минут пять шло состязание, потом олени стали обгонять грузовик, и ненец, торжествуя победу, придержал их. Он, смеясь, ещё раз помахал нам, а мы ему.

Проехав километра три по ледовой дороге, грузовик въехал в город. Его прямые и тихие одноэтажные улицы были занесены снегом. Деревянные опрятные дома с шапками снега на крышах были обнесены штакетниками и высокими заборами.

За всю дорогу навстречу нам попались один грузовик да три оленьи упряжки — вот и всё движение, если не считать редких пешеходов.

На небольшой площади стоял невысокий каменный столб; позднее мы узнали, что это знак Полярного круга и установлен он очень давно.

На десять дней раньше нас в Салехард приехали наши хозяйственники. Они заняли для экспедиции барак на берегу реки Полуй. В бараке было тепло, стояли топчаны, тумбочки, табуретки, на большом столе лежала клеёнка, на окнах висели марлевые занавески. Было уютно, а главное — не трясло и не стучали колёса.

Но сразу же в бараке стало шумно. Приходили уже обжившиеся в городе сотрудники экспедиции. Рогожин звал всех в баню, лётчики Волохович и Юркин — в ресторан «Голубой Дунай».

— Какой там «Голубой Дунай»! — вмешался начальник базы экспедиции Пономаренко. — Сейчас свой обед дома будет.

Через десять минут мы сидели за столом.

В алюминиевых мисках — копчёная и солёная рыба, в кастрюле — наваристая уха.

— Делайте пыжи из солёных муксунов — красотулечка! — угощал Пономаренко, разливая в кружки спирт.

— Может, после бани? — неуверенно возразил Рогожин.

— Конечно, после бани. А сейчас с прибытием, — отвечал расторопный хозяйственник.

— Не мешало бы спирт водой развести, — предложил Рогожин.

— Иван, воды! — крикнул Пономаренко.

В дверях появился здоровенный парень с ведром воды.

— Налей в графин и марш на кухню, — последовало новое распоряжение.

Иван, ни слова не говоря, наполнил графин и вышел, оставив ведро.

— Это что у тебя за холуй ещё? — спросил Волохович.

— Какой холуй? Рассыльный. По штату положено, — обиделся начальник базы.

— Уж больно здоров для рассыльного. Чего он только на такую должность пошёл... — засмеялся Рогожин. — А вода-то, видно, из капустной бочки? — поморщился он, понюхав воду.

— Здесь повсюду такая тухлая, что в Оби, что в Полуе, — пояснил Пономаренко и снова крикнул: — Иван!

Иван тихо втиснулся в комнату.

— Сколько тебе раз говорил, — зло закричал на него Пономаренко. — Для кухни воду из льда нужно вытаивать! А ты что!

— Не поспел, гражданин начальник...

— Не гражданин, а товарищ начальник, — перебил Пономаренко. — Всё путаешь. Забыл, что из лагеря уже вышел?

— Виноват, товарищ начальник. Исделаю.

— «Исделаю», — передразнил хозяйственник. — Забаловался совсем. Тащи с реки хоть ведро льду.

— Слушаюсь, товарищ начальник, — сказал Иван и вышел.

— Хватит вам на него кричать, — сказал я Пономаренко.

— Иначе нельзя, товарищ начальник, — пропел он.

— Можно. И запомните, что у меня есть фамилия и имя, — резко сказал я.

— Виноват, привычка, — оправдался он.

— Ладно. Но не насаждайте в экспедиции лагерных привычек.

— Слушаюсь, — чуть не козырнув, подтвердил он.