— Вот и обживают тундру... — сказал Рогожин.
Ненцы, с опаской показывая друг другу на большой лагерь, переговаривались между собой.
— Наверно, там совсем плохой народ? — спросил меня сын Герасима.
— Всякий есть, — уклонился я.
Мне было тяжело смотреть на этих людей, копошившихся среди сугробов снега, окружённых колючей проволокой, мёрзнущих в тундре.
— Кто, по-вашему, они? — спросил я Рогожина.
— Думаю, работяги, — вздохнул он. — Видите, как стараются. Кто не вырос в труде, того никаким принуждением на такой труд не поднимешь.
Мы поехали дальше. Олени, отдохнув, бежали быстро, закинув на спину рога. От их копыт летел снег, засыпая лицо. Автоколонну вскоре догнали. Головная машина парила — мороз прихватил радиатор. Шофёры преградили нам путь.
— Продай оленя на мясо, — крикнул Герасиму здоровенный парень.
— Не терпит, — решительно возразил Герасим.
— Эх, и шашлычок был бы, — сокрушался шофёр.
— Продай, — поддержали его другие шофёры. — Муки, сахару дадим, бери сколько увезёшь, — уговаривали они. — Вот смотри, полные машины ящиков и мешков. Выбирай, что нравится.
Герасим растерялся и с опаской поглядывал на окруживших нас шофёров. Потом высоко поднял хорей и, крикнув «не терпит!», с силой ударил им головного оленя. Олени шарахнулись, сбили парня в снег и, вырвавшись из окружения, помчались по дороге.
Мы с Рогожиным не обратили особого внимания на шофёров, так как чувствовалось, что в их приставании никакого злого умысла не было. Но на ненцев этот небольшой инцидент произвёл большое впечатление.
— Какой плохой народ, — жаловался Герасим. — Думал совсем халмер2 будет.
Через десять километров мы увидели ещё один такой же лагерь. На дороге стояло много автомашин, а заключённые расчищали в стороне снег и таскали туда с дороги своё имущество.
Далеко не доезжая до них, Герасим круто свернул оленей с дороги в снег и поехал по целине.
— Зачем? — спросил я.
— Моя не терпит близко, надо шибко далеко ехать, — ответил он.
Олени шли тяжело, прыгали в глубоком снегу, от них повалил пар. Когда мы кое-как, с трудом выбрались на дорогу, они совсем выбились из сил. К обеду мы догнали головной отряд строителей, расчищавший ледяную дорогу. В отряде было три трактора. Два из них тащили тяжёлые клинья, раздвигая снега, а третий вёл сани, загруженные бочками с горючим, и вагончик-теплушку.
Не доехав метров сто, Герасим остановил оленей.
— Дальше не терпит, — твёрдо сказал он, соскакивая с нарт.
Мы с Рогожиным пошли пешком.
Тракторы стояли. У переднего лопнула гусеница. Заключённые — трактористы и механики, одетые в засаленные полушубки и валенки, с красными от ветра и снега глазами, — вытаскивали гусеницу. Они сквернословили и только изредка вставляли в свою ругань слова, относящиеся к делу. Прораб, оказавшийся вольнонаёмным, пригласил нас в вагончик. Там стояла чугунная печка. В углу, закутавшись в полушубок, спал стрелок; второй стрелок чистил винтовку. Прораб нам рассказал:
— Движемся медленно, много поломок у тракторов, да и снег толщиной около метра, так что в среднем километров шесть в сутки продвигаемся. А в тундру выедем — и того меньше будем проходить.
После этого скупого рассказа он стряхнул с шапки тающий снег и закурил.
— Сколько же до Надыма будете двигаться? — спросил я.
— Месяца два, а может, и больше. Правда, начальство требует, чтобы за месяц, да вряд ли, — добавил прораб. — Разве что новую технику дадут, тогда быстрее пойдём... Начальство, оно спешит, ведь по нашему зимнику наметили завезти людей, материалы, продукты. Да разве мало что нужно для строительства железной дороги? Посчитайте: одной рабочей силы здесь сколько будет, а всем нужно жильё строить, всех чем-то кормить, да чем-то им и работать нужно. Каждая колонна будет жить, как на острове, среди тундры, и особенно те, что будут за сотни километров от Полуя. Раньше следующей зимы к ним ничего ведь не завезёшь...
— А в тундре не заблудитесь? — поинтересовался Рогожин.
— Почему же? Нам Обская экспедиция дорогу покажет.
«Да, — подумал я, — трудновато и Обской экспедиции придётся». Правда, они уже свои партии и отряды выбросили в тундру на маленьких самолётах ПО-2, но трудно не ошибиться им с выбором направления трассы. А ошибаться нельзя: ведь колонны расставят именно там, где они укажут. В случае ошибки им всё равно не оправдаться — ни метелями, ни морозами, в которые пришлось работать, ни неимоверно малыми сроками на разведку и обдумывание. Если потом найдут лучшие варианты, то ведь поселения, построенные сейчас, окажутся в стороне...
Прощаясь с прорабом, мы просили его прокладывать зимник, минуя воргу, оставляя её для оленьего транспорта. Прораб обещал нашу просьбу исполнить.
— Метров пятьдесят—сто отступим. Хватит? — спросил он.
— Вполне, — ответил я, и мы с Рогожиным пошли к оленям.
Солнце склонялось уже к горизонту. Что делать? Нужно было или возвращаться, или подумать о ночлеге.
— Салехард олень не терпит, тундра чум каслать3 надо, — прервал наши размышления Герасим.
Он распутал оленей и стал объезжать тракторы по снежной целине, а обогнув, выехал на воргу и погнал. Несмотря на усталость, олени шли ходко, словно чувствуя, что впереди безмолвие тундры — их родная стихия.
Проехав километров пять по ворге, Герасим повернул оленей налево от неё и погнал целиной. Вскоре мы попали в тундру, где снегу было ещё больше, чем на Полуе. Олени, проваливаясь по брюхо, тащились медленно. Вскоре один олень из нашей упряжки упал и подниматься не захотел. Герасим отпряг его, и мы поехали дальше, оставив лежать оленя в снегу. Я волновался за него, но Герасим пояснил: отдохнёт, сам придёт. Минут через десять упал ещё один олень у нас и два во второй упряжке. Ненцы бросили и этих оленей. Глядя на измученных животных, мы с Рогожиным слезли с нарт и, утопая в снегу, поплелись сзади. Было уже почти совсем темно, когда мы увидели на опушке чахлого леса три чума.
Мы еле передвигали ноги, а олени ложились, их с большим трудом поднимали ненцы и, ругаясь, тащили вперёд. Только почуяв близость жилья, олени нашли в себе новые силы. У чумов залаяли собаки. Вышли оттуда люди, встречая нас. Вслед за нами в чум вползли собаки.
Пока ненцы разговаривали между собой, я внимательно рассмотрел незатейливую обстановку. Против двери была расставлена посуда, лежали продукты и всякая домашняя утварь. Весь «пол» чума, за исключением входной части, был застелен оленьими шкурами, на которых сидели дети и взрослые. Эти же шкуры служили и постелью. На натянутой через весь чум верёвке сохли свежие шкуры и древесная стружка. У входа лежала оленья упряжь. Но центром чума был очаг. К нему были устремлены взоры всех — даже собаки не сводили глаз с огня и котла, из которого так вкусно пахло мясом. Дым от него хоть и уходил в верхнее отверстие, но оставалось его много, и он ел глаза.
Вначале на меня как-то угнетающе подействовала убогая обстановка чума, но тут же я подумал, что ведь каждая лишняя вещь будет обузой у вечно кочующих вместе с оленями жителей Севера. Чум не может долго стоять на одном месте, и как только олени съедят вокруг него ягель, нужно переезжать.
Хозяин оказался родственником Герасима. Герасим ему что-то объяснял по-ненецки. Все другие ненцы качали головами, о чём-то сокрушаясь. Я догадался, что речь шла о встреченных нами людях, приехавших в их родную тундру: их боялись.
Мы сидели с Рогожиным в общем кругу с ненцами у очага, не мешая их разговору. Но вот хозяйка сняла котёл, и разговоры стихли, собаки подались ближе. Хозяин дал нам с Рогожиным по большому куску мяса. Мы не знали, куда эти куски положить, и держали в руках, обжигая пальцы. Потом нам подали по охотничьему ножу и, не обращая на нас внимания, стали есть мясо сами. Они захватывали его зубами и у самых губ отрезали ножом куски. Они так быстро действовали ножом, что мне казалось, что вот-вот кто-нибудь из них обрежет себе губы. Но эти опасения были напрасны: они действовали так ловко и так быстро, что не успели мы съесть и половины, как они уже бросали объеденные кости собакам.
