Выпили спирту, закусили. Марина предложила выпить и за наше новоселье.

Черенков, узнав на фотографии Марину, попросил рассказать, кто там ещё изображён.

— Это папа, это мама, а это брат, моряк тихоокеанского флота, — ответила она.

Полковник похвалил фотографию, моложавого отца и, фыркнув про себя, попросил налить ещё.

Татаринов пощипал коротенькие усики и, усмехаясь, кивнул мне.

— Ни о каких делах сегодня не будем говорить, а то хозяйка заскучает, — властно распорядился полковник. — А почему у вас фамилия литовская? — спросил он, однако, Марину, хотя и это как будто было отчасти делом.

— Да это ещё от прадеда, которого в восемьсот шестьдесят третьем году сослали под Иркутск, — не подозревая причины любопытства полковника, ответила она.

— Понятно... — протянул он и, видимо, уже совсем успокоившись насчёт родословной Марины, развеселился.

Поговорив ещё о пустяках, поднялись было расходиться. Но Марина предложила гостям остаться у нас, и все согласились с охотой. Полковник и Татаринов принялись за чай, а мы с Борисовым пошли к Пономаренко, чтобы взять у него койки и постели.

— Понимаешь, тентель-вентель, что получается? — вздохнул Борисов, когда мы вышли из дому. — Капитан из отдела кадров привёз с собой приказ об отчислении Волоховича.

— И неужели мы не сможем его отстоять? — напустился я на друга.

— Капитан говорит: нет. Придётся мужику, видно, расстаться со штурвалом.

— А почему нам не вступиться за него? — настаивал я. — Характеристику напишем. Ведь он так много сделал здесь, на Севере!

— Чихали там на характеристику. Её и читать не будут. Есть установка. Только Волоховичу хуже сделаем. Скажут: сумел втереться в доверие. Понял?

Мне Волохович и раньше был очень дорог. А ведь вчера он спас мне жизнь! В моей голове никак не укладывалось, как можно вдруг, ни с того ни с сего надругаться над человеком, да ещё над каким...

На другой день кадровик из главка, капитан войск внутренней охраны, вызвал нас с Борисовым и вручил в присутствии полковника два приказа. Первый — уволить Волоховича, второй — уволить Марину. Я, видимо, очень уж недружелюбно посмотрел на полковника, потому что он, словно что-то вспомнив, взял приказ об увольнении Марины и, повертев его в руках, сказал капитану:

— Её увольнять нет оснований. До окончательной проверки переведём на другую работу.

Капитан пожал плечами и грубо заявил:

— Я категорически возражаю.

— Хорошо, возражайте. Это я беру на себя и перед главком сам отчитаюсь.

— А какие есть основания отстранять её от работы радистки даже на время? — спросил я полковника.

— Заявление есть, нужно проверить. Формальность... — успокаивал он меня.

— Проверку она ещё весной прошла, — твёрдо заявил инспектор по кадрам экспедиции Шевелёв.

— Это ничего не значит, — возразил капитан.

Этой дерзости подчинённого полковник Черенков уже не мог стерпеть. Он вскипел, глаза у него стали совсем круглые и бесцветные. Спрятав приказ о Марине к себе в папку, он заявил:

— Никакого приказа вообще не будет.

Капитан промолчал.

— А в отношении Волоховича сделать ничего не могу, — сказал Черенков мне. — Это не от меня зависит.

После этого он сейчас же приказал собрать совещание по техническим вопросам. Всё-таки он был инженером и, видимо, тяготился подобными делами.

Три дня рассматривали мы направление трассы, перевернули сотни фотосхем, тысячи снимков, выслушали всех вызванных начальников партий и геологов, пересмотрели сотни полевых журналов. Все пятнадцать членов комиссии работали добросовестно с утра до вечера. В результате направление трассы было утверждено и работа экспедиции признана хорошей.

О Рогожине никто вопроса не поднимал — видимо, подействовала моя жалоба секретарю райкома партии, который случайно, проездом, оказался в Уренгое. Он, правда, тут же улетел в Салехард, но успел поговорить с полковником. Мы с Борисовым просили его походатайствовать и за Волоховича. Но он сказал, что вряд ли сможет что-либо сделать, хотя и сожалел о случившемся.

Пятнадцатого октября ударил настоящий мороз. По реке пошла шуга, катер и лодки пришлось вытащить на берег. А вечером этого же дня состоялось заключительное заседание комиссии. Все так устали от речей и споров, что заседание закончилось неожиданно быстро.

— Показал бы нам свою невесту, — приставал Борисов к Рогожину, когда мы возвращались из штаба.

— Я сам посмотрел бы, с весны не видел, — отшутился Александр Петрович.

— А говорят, вы на одной перине спите.

— И строганину медицинским спиртом запиваем, — добавил Рогожин.

— Вот-вот, в этом роде, — поддакнул Борисов. — Ты только смотри, держи ухо востро. А то знаешь, как за тебя Татаринов сцепился с капитаном? Я думал: пришло трали-вали отделу кадров...

— Не все кадровики плохие, — уже серьёзно сказал Рогожин. — Одни с коллективом живут, каждого человека знают, а другие всю работу свою на доносах и анонимках строят. Начитается иной кадровик таких писем, и взъярится его душа, и в такую он злость войдёт, что готов растерзать человека. А отчего это? Неумные люди воображают, что если им известно что-то тайное, так они умнее и лучше всех. Может, поэтому и стараются при всяком случае раздувать своё кадило. Только вот какой святыне они кадят? Один такой мне заявил, что он больше, чем писатель, инженер человеческих душ: какую захочет, такую душу и построит. Я ему чуть в рожу не дал.

Комиссия теперь уже не смотрела на нас с подозрением и разрешила даже выдать к празднику премии. Мальков и Метёлкин хоть и продолжали шептаться с капитаном, но вели себя не так вызывающе, как в первый день приезда комиссии. Коллектив от них отвернулся.

Утром хватил мороз до тридцати градусов. По реке шла сплошная шуга, смерзаясь в льдины.

С нашей площадки, из посёлка, самолёты ПО-2 перевозили членов комиссии на косу, где стоял ЛИ-2. Вскоре заработали его моторы, и, взлетев, он взял курс на Игарку.

Волохович собирался завтра лететь в Салехард попутным самолётом. Мы решили устроить ему хорошие проводы.

Его любили все — взрослые и дети. С ним многие летали над этой угрюмой землёй, всегда веря в его талант лётчика и в его мужество. Жаль было расставаться с ним, обидно было за него. А он ещё успокаивал нас:

— Ничего, буду на заводе работать, руки есть, не пропаду. Вот только жить теперь, наверно, разрешат в любом городе — минус шестьдесят городов.

— Эх, не тебе бы это терпеть, — вздохнул Вася, обнимая товарища.

— Помалкивай, а то опять напишут, — сказал громко Рогожин, уставившись на Метёлкина, который решился прийти на проводы без приглашения.

— Ну и хрен с ними, — махнул рукой Болотов.

Разошлись поздно ночью. Утром проводили Мишу в Салехард, а всех начальников партий на их участки, чтобы готовить эвакуацию партий в Уренгой.

После ледостава первыми прибыли в Уренгой на оленях ближние партии Хмелькова и Абрамовича. За ними — партии Амельянчина и Моргунова. В Уренгое стало тесно. Посреди посёлка стояло два десятка чумов, а вокруг них с полсотни нарт. Русская речь смешалась с ненецкой, всюду слышались крики и смех людей, непрерывный лай и грызня собак.

Ненцы спешили получить расчёт и осаждали Пономаренко. Он должен был снабдить их продовольствием и всем необходимым на зиму, как было предусмотрено договором. Ненцы торопились на охоту за пушным зверем или в свои оленьи стада. «Белка шапка!» — слышалось тысячи раз в день, и Пономаренко крутился с утра до ночи. В помощь ему и кладовщику Аладьин дал Пугону — самого грамотного ненца. Но, кроме помощи, нужно было ещё и присматривать за нашим бойким хозяйственником...

Первого ноября мороз дошёл до сорока, а партии Соколова и Рогожина были ещё в пути. Можно было бы послать за ними самолёты, но новые лётчики не знали местности и опасались садиться на мелкий и ещё рыхлый снег. Как я жалел, что нет Волоховича! Он в паре с Васей давно перевёз бы всех в Уренгой, нашёл бы площадки на замёрзших озёрах или в других местах.