После моего упоминания о Мангазее мы с Рогожиным долго молчали, каждый думая о своём, а вернее, об одном, хотя, может быть, и каждый по-своему. Сколько мужества, труда было затрачено тогда, сколько принесено жертв! И вот через сотни лет здесь снова требуются жертвы, труд и мужество. Что это даст нашему народу?

Уренгой с каждым днём пустел. Уходили олени, уезжали и улетали люди на трассу. Улетел и Рогожин в верховье Варка-Сыль-Кы. Оставалось отправить в тундру одну лишь партию Хмелькова.

Дел в Уренгое теперь было мало, и я решил поехать вместе с этой партией до её участка, а потом дальше, в партию Моргунова, которая уже находилась в верховьях реки Ево-Яха.

Выехать решили ранним утром, чтобы добраться до места и установить в этот же день палатки. С вечера мы загрузили нарты, а пастухи подогнали оленей с дальних пастбищ поближе к фактории.

Поднялись все с рассветом, но ненцы долго ловили и запрягали оленей, а потом долго пили чай, и мы отправились, когда над лесом уже поднялось яркое солнце.

Аргиш из тридцати нарт вытянулся через всю реку Пур, направляясь на левый берег. За рекой ехали поймой, поросшей лиственницей и берёзой. Но пойма вскоре кончилась, и мы попали в голую тундру, сверкающую белизной снега.

Мороз пощипывал щёки, хотя был конец апреля и ярко светило солнце.

Мы с Пяком ехали на легковой нарте, заряженной пятью крупными, сытыми оленями. Впереди нас шла тяжелогружёная нарта. Её тащили два оленя, привязанные верёвками за шею к нарте, идущей впереди с таким же грузом и тоже с двумя оленями, — а те были привязаны уже к легковой нарте с четырьмя оленями, управляемыми каюром. Так весь длинный обоз был разделен на звенья: легковая нарта с каюром, а за ней по две или по три грузовых нарты. Если олень грузовой нарты оступался или опаздывал бежать вслед за передним, верёвка натягивалась и передняя нарта тащила его за шею. Чтобы освободиться от душащей верёвки, оплошавший олень, выбиваясь из сил, старался догнать идущую впереди нарту, словно зная, что, если у него не хватит сил и он упадёт, его бросят одного в снежной пустыне — таков закон тундры. Я наблюдал за бежавшими впереди оленями. Вот оступился в глубокий снег олень справа и натянулась верёвка, таща его за шею. Вот другой олень не заметил, как передние перешли с шага на бег и верёвка неумолимо потащила его. Он захрипел и прыгнул вперёд, натягивая постромки, догоняя идущую впереди нарту, пристраиваясь к бегу всего аргиша.

Проехав километров десять по тундре, аргиш остановился. Мы сидели и ждали, когда же передние нарты двинутся в путь: но там уже собрались люди, и нам ничего не оставалось делать, как подъехать к ним.

— Что случилось? — спросил я Айвоседу, развязывавшего нарты, на которых был уложен чум.

— Пуча рожать будет, — ответил он.

Не прошло и десяти минут, как среди снега стоял чум. В него повели жену Айвоседы.

Повариха партии Евгения Петровна, пожилая дородная женщина, сосланная на Север ещё до войны, взяла на себя обязанности акушерки. Она велела нагреть воды и пошла вслед за роженицей. Айвоседа достал из нарт несколько чурок дров и, набив котёл снегом, всё отнёс в чум.

Нам делать было нечего. Хмельков достал карту сомнительной точности, и мы стали сравнивать её с местностью. Но никаких ориентиров, конечно, не было — на юг и запад до самого горизонта была равнина, покрытая белым снегом. От ярких лучей солнца она искрилась, до боли слепя глаза. Только на севере виднелась узкая полоса леса, по которой легко было догадаться, что там течёт река Ево-Яха. Мы сидели и смотрели на однообразную панораму полярной земли.

Но вот из чума вышла старая ненка и, подойдя к Хмелькову, сказала:

— Тяжело рожает, спирт надо.

Хмельков кивнул завхозу, и тот достал фляжку со спиртом.

— Лей, — подставила кружку ненка.

Завхоз, немного налив, стал завинчивать фляжку.

— Лей ещё, шибко тяжело рожает, — потребовала ненка, протягивая кружку.

Когда спирту налили полкружки, она сказала: «Хватит», — и пошла в чум.

— Молодец Евгения Петровна, по всем правилам медицины орудует, — похвалил завхоз повариху, побалтывая у уха фляжкой и проверяя на слух остаток ценной влаги.

А минут через пятнадцать после того, как ненка унесла спирт, из чума донёсся детский крик — на свет появился ещё один житель тундры.

Стоявший в нетерпеливом ожидании Айвоседа от радости ударил по снегу хореем и побежал к чуму. Он постоял у полога минуту и, не решаясь войти, вернулся к нам.

— Давай фляжку, — попросил он у завхоза, — оленя дам.

Завхоз посмотрел на ненца, потряс фляжкой ещё раз около уха и поморщился, но, поняв наши знаки, протянул её отцу новорождённого.

— А оленя сыну побереги, — добавил завхоз.

— Может, дочка, а не сын, откуда твоя знает?

— По голосу слышно, басом кричит, — пошутил завхоз.

И как бы в подтверждение его слов вышедшая из чума Евгения Петровна, подойдя к Айвоседе, сказала:

— С сынком вас.

Айвоседа совсем засиял.

— Ну как, Евгения Петровна, спиртик-то пригодился для медицины? — подмигнул поварихе завхоз.

— Какая там медицина! Напоили роженицу, чтобы быстрее разродилась, — вот и вся медицина.

И она рассказала, что роды были действительно тяжёлые и ненки заставили роженицу выпить полкружки спирту. Дослушав Евгению Петровну, Айвоседа глотнул дважды и передал фляжку Пяку. Фляжка обошла всех ненцев.

А через час мы уже ехали дальше, увозя с собой маленького хозяина тундры, который никогда не будет знать, в каком он месте родился, так как кругом была равнина неповторимой белизны, а стоявший недавно на ней чум, в котором он родился, уже лежал на нартах.

В середине дня партия Хмелькова со всеми оленями и нартами свернула на север, к руслу реки Ево-Яха, а мы с Пяком, оставив воргу, поехали прямиком дальше на запад, в партию Моргунова.

Тихо бегут олени по скованному ночным заморозком насту. Пяк уверенно направляет их, ориентируясь по еле заметным признакам. Он заранее объезжает участки бугристой тундры и те места, где слабый наст. Мы едем то по озеру, то по еле заметным гривкам или пологим северным склонам долин. Озера легко угадываются по невысоким обрывистым берегам, травяные болота по совершенно плоским участкам, где из-под снега торчат редкие стебельки жёлтой осоки. Снег сливается на горизонте с серым северным небом, и глазу не на чем остановиться. Только наши олени, нарты и мы сами словно плывём на запад в безбрежном океане, оставляя за собой отпечатки оленьих копыт и следы нарт. Я подолгу сижу с закрытыми глазами. В них словно попал песок, они слезятся, и мне кажется, если я буду и дальше смотреть на эти сверкающие миллиарды снежинок, то ослепну. Пяк ещё утром надел самодельные очки. Вместо стёкол в них были деревянные полукруглые пластинки с узкими горизонтальными щелями.

Мы сидим и молчим. Но вот, проезжая по озеру, Пяк резко остановил оленей.

— Там олень ушёл, — показал он хореем на север.

Я посмотрел в указанном направлении, но, кроме белых бугров — гидролоколитов, — ничего не увидел.

— Вот смотри, — показал он на снег рядом с нартами.

— Это волки бежали? — спросил я, увидя следы на снегу.

— Их оленя погнали туда. — И он снова махнул хореем в том же направлении. Но следов оленя я нигде не увидел.

— Его так оленя гоняет! — И, вскочив на нарты, ненец погнал упряжку по волчьим следам.

Поднявшись с озера на берег, мы увидели и следы оленя. Пяк погнал упряжку изо всех сил, а следы всё дальше и дальше уводили нас в сторону. Теперь видно было, что олень иногда проваливался, но снова выскакивал на наст и уходил от погони. Наши олени стали уставать, от них повалил пар, и я предложил Пяку прекратить погоню. Но он, не оборачиваясь, ответил:

— Скоро его халмер будет.

И действительно, преследуемый олень всё чаще и чаще проваливался в снег, оставляя на острой корке наста отпечатки шерсти и крови.