Первый самолёт Кошевого сделал посадку в десять утра и, разгрузившись, ушёл на Салехард. Через час прилетел Джамбул с двадцатью сотрудниками экспедиции, потом ещё и ещё садились и взлетали самолёты. С площадки не успевали вывозить на нартах грузы.

Вырастал палаточный городок. Палатки были большие — больше любого дома на фактории. Для них расчищали снег и прорывали между ними в снегу траншеи. В одной палатке устроили столовую, в другой штаб экспедиции, остальные оборудовали под жильё. Маленький Уренгой быстро завоевал авторитет, и к нему из тундры присоединялись всё новые ворги. А самолёты всё летали и летали, привозя людей, продовольствие для жителей, снаряжение для экспедиции и грузы для лагеря заключённых. Из Уренгоя были отправлены меха и залежавшаяся почта.

Хотя морозы ещё не уступали и ветры иногда приносили снежные заряды и тогда завывала пурга, но апрель даже здесь, в Заполярье, всё же был предвестником весны. Ярче светило солнце, дни становились длиннее, и южные ветры порой доносили едва ощутимые весенние запахи.

Стаями летали куропатки, оставив свои снежные зимние жилища; в кедровом лесу появилось много глухарей. Выбрав свободное время, мы с Рогожиным, встав на лыжи, пошли на противоположный берег Пура, где, по рассказам Данилы Васильевича, выше по реке, километрах в трёх, водится много глухарей. Мы уговаривали Данилу Васильевича пойти с нами, но он был занят своими тремя должностями и, кроме того, готовился к весенней охоте: делал деревянные чучела уток и искусно красил их в расцветку разных утиных пород. На полках уже стояли готовые чучела: кряква, широконосик, гоголь, нырок, чирок и серуха. Дав нам свою собаку по кличке Моряк, Данила Васильевич сказал:

— Я своё весной возьму. Да моя Васса не больно-то и любит глухарей. Утей да гусей подавай на третью перину.

Мы поняли, что Данила Васильевич готовится к большому промыслу, и не стали ему мешать. Моряк был довольно старый кобель, да к тому же слабый наст плохо держал его, и пёс местами проваливался по брюхо. Он далеко не отбегал и кружил метрах в ста от нас.

Я спугнул одну капалуху с ветвистого кедра, когда перебирался через глубокий овражек. Моряк побежал было за ней, но вскоре провалился в снег и вернулся ко мне с высунутым языком.

Я позвал Рогожина, и мы осторожно пошли вместе в самую гущу кедрача. Впереди залаял Моряк.

— Есть, кажется, — шепнул Рогожин.

Мы пошли ещё осторожнее и вскоре увидели пса. Он лаял, задрав голову на высокий кедр, подбегал к стволу и прыгал, словно хотел взобраться на дерево.

Мы пристально смотрели, но сквозь густую хвою ветвистого кедра ничего не могли увидеть. Моряк подбежал к нам и снова стремительно бросился к тому же кедру. Мы решили обойти дерево с двух сторон. Не успели мы ступить по нескольку шагов, как из гущи соседнего кедра сорвался огромный чёрный глухарь и стремительно полетел, сбивая на лету ветки. У меня перехватило дыхание, но мне ничего не оставалось делать, как посмотреть вслед могучей птице. Стрелять было поздно — глухарь быстро скрылся за макушками деревьев. Значит, Моряк фальшивит, решил я, и нам нужно быть осмотрительнее.

Шли дальше; Моряк снова залаял.

Подойдя ближе к нему, мы осторожно и внимательно стали осматривать все деревья. Почему-то мы смотрели оба на самый верх, как вдруг услышали тихий звук «цок-цок-цок»... Глухарка сидела на втором суку от земли, за стволом.

Рогожин заметил первый и вскинул ружье. Я тоже последовал за ним, чтобы стрелять, на случай, если он промажет. Раздался выстрел, и эхо покатилось по лесу. Капалуха камнем упала к ногам собаки. Моряк кинулся к ней и стал давить ей голову, но подоспевший Рогожин забрал свой трофей. Птица была хотя и тощая после зимы, но большая, килограмма два.

Когда, перебежав через небольшой бугорок, Моряк снова залаял, мы долго смотрели и наконец обнаружили на вершине лиственницы рыжую белку. Как Моряк ни лаял и ни злился, мы стрелять не стали и пошли левее, в тёмный кедровый лес. Спугнув ещё одну капалуху, Моряк нашёл большого глухаря. Теперь первым увидел я и, как мы условились, первым и выстрелил. Глухарь сорвался с ветки и полетел, но полет его был неуверенный, и вскоре он стал клониться влево, а затем пошёл на снижение. Огромный, чёрный, с красными веками и синим отливом перьев у головы, глухарь весом около шести килограммов был моим первым трофеем на Севере. Спугнув ещё двух капалух и одного глухаря, мы решили возвращаться домой. Выйдя к протоке, берега которой поросли кустарником и лозой, мы спугнули большую стаю белых куропаток. Моряк погнался за ними и потерялся в лесу. Мы осторожно пошли дальше вдоль протоки, всматриваясь в яркий снег. Вскоре мы заметили на белом снегу новую большую стаю. Местность была почти открытая, низкий кустарник не мог нас скрыть от сотен зорких глаз, и мы решили обойти куропаток с двух сторон. «Только бы не помешала собака», — думал я, заходя со стороны леса. Так оно и вышло: пёс кинулся к ним. По меньшей мере сотня птиц поднялась со снега и полетела в разные стороны. Я успел выстрелить два раза и одну сбил. Рогожин стрелял в самую гущу налетавших на него птиц и дуплетом сбил трёх.

Охота была удачная, что и говорить, — и мы решили идти в Уренгой, спустившись на русло реки, где проходила ворга.

Поднявшись на крутой берег, мы остановились посмотреть, как прилетевший из Салехарда самолёт будет делать посадку. Но самолёт уже сел, подрулил к стоянке, а нам всё ещё не хотелось уходить.

По ворге, по которой мы только что шли, стремительно бежала упряжка оленей. Путник их не погонял, но казалось, они сами знали, что нужно спешить, и, словно пушинку, вынесли в гору нарту с человеком и небольшой поклажей. Доехав до нас, нарты остановились. Не успел я подумать, кто из ненцев мог приехать, как к нам подошла девушка, одетая в малицу и унты, с обветренным до бронзы лицом.

— Самолёт в Салехард полетит? — обратилась она к нам и откинула капюшон, обнажив толстые русые косы.

Мы ничего ей не ответили, с удивлением глядя на эту северную амазонку. Светло-русые волосы её оттеняли бронзовое лицо.

— Здравствуйте, я Рогожин, — неуверенно отозвался Александр Петрович, не ответив на её вопрос.

— Нина Петровна Орлова, — твёрдо сказала она, пожав Рогожину руку. Поздоровалась и со мной.

— Я о самолёте спрашивала. Я врач, — повторила Нина Петровна. — У меня — тяжелобольной, подозреваю прободение язвы желудка. Больного и меня нужно как можно быстрее доставить в Салехард.

— А где больной?

— В пяти километрах отсюда в чуме лежит, — показала она рукой на юг.

— Везите скорее, а я задержу самолёт.

— Помочь вам? — неуверенно спросил Рогожин, глядя то на неё, то на меня.

— Было бы неплохо, — согласилась она, — а то в чуме одни женщины и те плачут.

— Хорошо, — кивнул я, снимая с Рогожина рюкзак и принимая от него ружье.

Нина Петровна развернула оленей и, посадив позади себя Рогожина, погнала упряжку. Минут через сорок они возвратились на двух нартах с больным и его женой. Самолёт уже стоял на старте и, как только ненца внесли, поднялся в воздух. Рогожин стоял, не спуская глаз с удалявшегося ЛИ-2. Уже затих звук моторов, а он всё стоял и смотрел.

— Ты что же, с первого взгляда влюбился? — пошутил я.

— Ничего не знаю, не спрашивай...

Мне стало как-то жаль его. Спрашивать я больше не стал, а предложил пойти к Вассе Андреевне и попросить её приготовить глухарей и куропаток на ужин.

Васса Андреевна, глядя на птицу, недовольно повела плечами.

— Что, не нравятся? — спросил я.

— Больно они тощие, а вот этот, — потрогала она ногой лежавшего вместе с другими птицами глухаря, — совсем сухой, вроде моего Данилы, одни кости да жилы.

— Ну, ладно, мы сами зажарим или Марину попросим, — вышел из себя Рогожин и стал складывать дичь в рюкзак.

— Это что же вы надумали? — ухватила она его за рукав.

— Раз не хотите, пойдём в палатки.