— За ваши успехи, — поднял большую стопку Тимошенко.
Чокнулись, выпили, закусив солёным муксуном.
— Не захромать бы? Надо по второй, — предложил хозяин.
Чтобы не портить отношений с местной властью, пришлось выпить и по второй.
— Когда я был командиром роты, — сказал Тимошенко, — я воевал под Сталинградом. Эх, и время же было горячее... Выпьем ещё по одной перед шашлыком, — предложил он.
Я хотел передёрнуть, но Тимошенко обиделся и предложил, обратясь прямо ко мне:
— За знакомство. — Переведя дух, он продолжал: — Когда я командовал батальоном и вёл в атаку своих орлов, фрицы драпали без оглядки. А я командовал: «Орлы, за мной, бей, коли супостатов»...
Он эффектно жестикулировал. Ясно было, что после четвёртой стопки он будет командовать полком. Но он переменил разговор и стал просить нас:
— Увезите моих осуждённых на самолётах в Салехард. Замучили, окаянные. Тюрьмы нет, жратвы не напасусь, а делать им нечего. Какие сортиры были, все вычистили, дрыхнут да жрут целыми днями, аж распухли.
— За что сидят? — спросил я.
— Да так, всё мелочь. Растратчики больше да пропойцы. Хоть бы настоящие были, а то так, ерунда.
— Я могу их взять в экспедицию, — предложил я.
— А если сбегут?
— Никуда не денутся из тундры, — заметил я, — а всё ж пользу приносить будут.
— Это надо обмозговать и начальство запросить, — решил он. — А расписочку вы мне на них дадите?
— Конечно, дам. Им у нас будет хорошо, и никуда они не уйдут, — заверил я.
— Ладно, только начальство всё же запрошу.
Четвёртая стопка показалась мне совсем крепкой, у меня закружилась голова, а хозяин сказал:
— Когда я ходил в штыковую атаку, фашистов вот так кидал через себя! Полк, за мной!
Когда мы уходили, хозяин уже посылал армады бомбардировщиков на Берлин, но в штыковую атаку по-прежнему ходил сам.
Переночевав в доме приезжих, мы рано утром вылетели в Уренгой.
Рогожин с людьми расчищали площадку.
К вечеру приехали ненцы на трёх нартах, посланных Пуганой, и на другой день нас работало уже больше двадцати человек. Ненцы возили снег на нартах, мы таскали на фанере. Каждый имел свой участок, чтобы к вечеру можно было замерить, кто сколько сделал.
Я работал с Пономаренко и Мариной. Пономаренко разрезал лопатой снег на равные куски, мы с Мариной наваливали, а потом везли за пределы площадки. Марина отрывалась только на несколько минут в сеансы связи и снова принималась за снег.
Придя в середине дня с радиостанции, она пошла посмотреть, как работают ненцы, и вернулась чем-то расстроенная.
— Что с вами? — спросил я её.
— Там ребёночек голенький на холоду лежит, — чуть не плача, сказала она и потащила меня за собой.
На снегу стояла корзинка, прикрытая крышкой. Из неё доносился детский плач.
Марина приподняла крышку. В корзинке, обшитой снаружи и внутри оленьим мехом, лежал без пелёнок и одеяльца, на одной древесной стружке, голый грудной мальчик. Он плакал, заливаясь горькими слезами.
К нам уже шла женщина — видимо, мать ребёнка. Со слезами на глазах Марина стала ей выговаривать, а та улыбалась и только отвечала:
— Его терпит, терпит, нас всегда так.
Она подошла к ребёнку, перевернула под ним стружку и снова захлопнула корзинку, оставив её стоять на снегу.
— Идёмте, — позвал я Марину. — Слышали — говорит, так надо.
Может, это было и неверно, но я подумал: они закаляются со дня рождения — ведь жизнь у них впереди суровая, в холодной безлюдной тундре.
Поздно вечером, когда появилась Полярная звезда, мы кончили работу и замерили, кто сколько сделал. Рогожин рулеткой обмерял участки, где работали ненцы.
— Не терпит, — запротестовал пожилой ненец. — Зачем обман делаешь?
Рогожин, ничего не поняв, стал внимательнее рассматривать цифры на рулетке. Ненцы волновались, а пожилой ненец отстранил рулетку и подал Рогожину хорей.
— Этим меряй. Так хорей и так хорей пятнадцать рублей, нам Пугана говорил.
Рогожин стал мерить хореем.
Он записывал в книжку все участки, а когда закончил, тот же ненец сказал мне:
— Деньги давай.
— Может, потом сразу рассчитаемся, когда закончим расчистку?
— Не терпит, — твёрдо повторил он.
— Хорошо, хорошо, — успокоил я, и мы пошли рассчитываться.
Рогожин составлял ведомость, а я платил. Заработок оказался хороший, в среднем получали по шестьдесят—семьдесят рублей — правда, работали много. Одна семья на двух нартах заработала более двухсот рублей. Ненцы были довольны.
На другой день в пять часов утра они явились уже на площадку, и было их уже в два раза больше, чем вчера. Пришёл с ними и Пугана.
Двое ненцев были без нарт. Они подошли к нам и спросили:
— Пешком таскать можно?
Я понял, что у них нет ни нарт, ни оленей и снег они решались таскать прямо так, в руках.
— Можно, — согласился я, но дал им лист фанеры с верёвкой.
Рогожин отмерил хореем участок.
Ледовое поле быстро увеличивалось, и когда вечером закончили работать, то увидели, что дней через пять можно принимать самолёты.
Погода нам благоприятствовала: ночью держались морозы ниже тридцати, а днём ярко светило солнце и температура повышалась до минус двадцати, а главное — давно не было пурги.
Второго апреля ледовое поле было готово, и Волохович дал согласие на приём тяжёлых самолётов. По краям площадки были высокие снежные валы, и заносов мы уже не боялись.
Волохович и Юркин завели самолёты, чтобы покатать ненцев. Первыми решили посадить в самолёт Пяка, Пугану и их жён. Женщины лететь отказались и спрятались за спины мужчин. С Пяком сел Рогожин, с Пуганой должен был лететь я.
Пугана не без гордости прошёлся перед своими родичами, посмотрел на свою жену и полез по крылу самолёта в кабину. Самолёт побежал по площадке и легко оторвался. Вначале Пугана смело смотрел в стекло. Но когда земля стала опускаться всё ниже и ниже под нами, он отвернулся от окна, а потом его голова стала клониться к коленям.
— Смотри, Уренгой! — старался подбодрить я ненца.
— Аха, Уренгой, Уренгой, — помахал он рукой, не поднимая головы.
Сделав круг — другой, Миша пошёл на посадку. Лишь когда самолёт остановился, Пугана выпрямился и приобрёл ту же гордую осанку, что была у него, когда он садился.
Его радостно встречали жена и все ненцы, а он горделиво прошёл к своей упряжке и, прыгнув на нарту, погнал по площадке. Олени неслись со скоростью ветра, а Пугана, скинув с головы капюшон малицы, ещё подгонял их. Его длинные волосы трепал встречный ветер. Сделав два круга, он остановил тяжело дышавших оленей.
— Шибко хорошо, — сказал он. — Сегодня наша праздник будет.
Ненцев катали на самолётах до самого вечера, а потом был настоящий праздник. Пономаренко собрал остатки нашего продовольствия, а чего не хватало — взял взаймы на фактории.
Васса Андреевна, Марина и ещё две женщины с утра готовили обед. Накрыты были все столы в палатках и в «ненецкой». Детям раздали весь наш запас шоколада, конфет и печенья. «Белка шапка» выдал понемногу спирта.
Когда стемнело и сполохи северного сияния чудесными переливами озарили небо до самого зенита, ненцы, обнявшись, встали в большой круг. Здесь были мужчины, женщины и дети. Они мерно раскачивались и тихо пели на один и тот же однообразный мотив.
— Как называется песня? — спросила Марина Айвоседу.
— Никак не называется, — ответил он.
— А что же вы поёте? — допытывалась она.
— Разное.
— А всё же? — не унималась девушка.
— Моя пел, самолёт летал, олень хорошо тундра ехать, потом про пучу6.
— Маленько спирту надо, арка начальник, — попросил Пугана и добавил: — Петь хорошо будут.
Пономаренко пошёл на факторию просить взаймы — у нас ни спирту, ни денег уже не было.
Пугана открыл бутылку и вошёл в круг. Глотнув из горлышка и закусив куском снега, он передал бутылку соседу по кругу, а тот, сделав то же самое, передал бутылку своему соседу. Она обошла круг и вернулась к Пугане пустая. А монотонная песня в такт качавшегося круга не прекращалась. Только когда стало меркнуть северное сияние, все разошлись по палаткам и домам.
