Кадлу, искусный охотник, не знал недостатка в железных гарпунах, снеговых скребках, дротиках для охоты на птиц и во всём прочем, что облегчает жизнь в краю великого холода; он был главой племени, или, как его называли, «человеком, обо всём знавшем из опыта». Никаких особенных прав это Кадлу не давало, разве что время от времени он мог посоветовать своим друзьям сменить охотничьи угодья, но Котуко пользовался положением отца, чтобы немного поважничать – с ленцой, на инуитский манер – перед другими мальчишками, когда они выходили погонять мяч в лунном свете или спеть Ребячью Песню Северной Авроре – полярному сиянию.

Но в четырнадцать лет любой инуит чувствует себя мужчиной, и Котуко наскучило ладить силки на куропаток и песцов, а ещё больше наскучило вместе с женщинами дни напролёт жевать тюленью и оленью шкуру (ничто другое не размягчит шкуру лучше), пока взрослые мужчины охотятся. Ему не терпелось побывать в квагги – Песенном Доме – куда охотники сходились, чтобы совершать таинственные обряды, где ангекок. местный шаман, задув плошки с маслом, наводил на всех священный ужас, где можно было услышать, как бьёт копытом по крыше Дух Северного Оленя¹⁰², где выставленное наружу, во мрак ночи, копьё возвращалось обагрённым свежей кровью. Ему хотелось сбрасывать тяжёлые сапоги – утомлённо, как подобает главе семейства – чтобы закинуть их в сетку над очагом, хотелось вечерами играть с другими охотниками, заглянувшими на огонёк, в доморощенную рулетку из жестянки и гвоздя. Сотнями других дел не терпелось заняться мальчугану, но взрослые лишь смеялись да приговаривали:

– Посиди сперва в перевязке¹⁰³, Котуко. Охота не в одной лишь добыче.

Но теперь, когда отец назвал в его честь щенка, Котуко повеселел. Инуит ни за что не доверит сыну настоящего пса, пока мальчуган не научится как следует править ездовыми собаками, а Котуко был совершенно уверен, что знает о собаках больше всех на свете.

Не будь щенок крепким от природы, нипочём бы не выжил, так жутко его перекармливали и так безбожно гоняли. Котуко смастерил ему щенячью упряжь с постромками, гонял по всему дому и вопил: «Ауа! Я ауа!» (Направо!), «Чойягой! Я чойягой!» (Налево!) «Охаха!» (Стой!), щенку эта возня вовсе не нравилась, но она показалась сущей безделицей, когда его впервые припрягли к настоящим саням. Сперва он уселся на снег и стал теребить постромки – то, что связывает собачью упряжь с питу, главным толстым ремнём, привязанным к передку. Тут упряжка рванула, и тяжёлые сани десяти футов в длину проехались по щенячьей спинке и потащили малыша по снегу, а Котуко лишь смеялся – хохотал, пока слёзы по щекам не покатились. Потянулись долгие дни, когда бич свистел, как свистит надо льдом ветер, а собратья по упряжке наперебой кусали новичка, потому что тот всё делал не так. И упряжь натирала Котуко-псу плечи; спать рядом с хозяином ему больше не доводилось, а вместо этого досталось самое холодное место в туннеле. Для щенка наступила тяжёлая пора.

Мальчуган тоже учился, учился так же быстро, как щенок, хотя управиться с собачьей упряжкой дано не всякому. Каждого пса припрягают на отдельных постромках – тех, кто послабее, ближе к погонщику – и у каждого ремень идёт под левой передней лапой и крепится к главному ремню чем-то вроде петли и пуговицы¹⁰⁴; постромки легко отстегнуть, мигом отцепив любую собаку. Без этого не обойтись, ведь у молодых собак ремень раз за разом попадает между задними лапами и врезается в тело до кости. И ещё собаки время от времени пробуют поболтать на бегу с приятелями, прыгают через главный ремень и путают всю упряжь. То и дело вспыхивают драки, и после них упряжь выглядит в точности как рыбачья сеть, брошенная не распутанной со вчерашнего вечера.

Многих бед избежит погонщик, если по-настоящему владеет бичом. Любой мальчишка-инуит гордится тем, как ловко он обращается с длинным ремнём, но куда легче сбить цель на твёрдой земле, чем на полном ходу перегнуться вперёд и хлестнуть по спине, точно промеж лопаток, провинившегося пса. Если прикрикнешь на одну собаку, а хлестнёшь другую, обе мигом сцепятся, и тут же вся упряжка встанет. И ещё: стоит заболтаться с попутчиком или просто затянуть песню, как сани остановятся, псы вывернут назад шеи и усядутся: им тоже охота послушать. Раза два от Котуко упряжка сбегала – он забывал закрепить сани на стоянке; он перепортил кучу постромок и несколько главных ремней, но в один прекрасный день ему всё же доверили целую упряжку из восьми собак и лёгкие сани. Тут он почувствовал себя важной персоной; носился по гладкому тёмному льду – отважное сердце, ловкие руки – так, что лёд дымился под полозьями, носился быстрее стаи гончих. Котуко уезжал за целых десять миль¹⁰⁵ к тюленьим полыньям, а там, на охотничьих угодьях, отстёгивал от питу постромки и отпускал большого чёрного вожака, самого умного пса во всей упряжке. Стоило вожаку почуять отдушину, и Котуко опрокидывал сани и поглубже вколачивал в снег пару отпиленных оленьих рогов, которые в обычном положении торчат вверх, как ручки детской колясочки: теперь упряжке было не удрать. Потом он осторожно, дюйм за дюймом, подползал к полынье и ждал, когда тюлень высунется подышать. И тут уж Котуко не мешкал: проворно метал привязанное на ремне копьё и вытаскивал тюленя на закраину льда, а чёрный вожак подскакивал и помогал перетащить тушу к саням. Собаки в упряжке выли и пускали слюни от нетерпения, и Котуко еле успевал хлестать бичом, словно раскалённым железным прутом обжигая собачьи морды, пока туша не застывала в камень. Возвращаться домой – задача не из лёгких. Нужно править гружёными санями на неровном льду, когда собаки то и дело присаживались и жадно глазели на тюленя, до которого не дотянуться. Наконец сани выбирались на гладкий, накатанный санный путь к посёлку; «туудл-ки-йи!». визжали собаки, разгоняясь по ровному льду – морды вниз, хвосты торчком – а Котуко затягивал «Ангутиваун таи-на тау-на-не та-ина». Песню Возвращающегося Охотника¹⁰⁶, и приветственные крики провожали его от дома к дому под тёмным усеянным звёздами небом.

Когда Котуко-пёс вырос, ему тоже всё это понравилось. Он начал, драка за дракой, пробиваться на почётное место в упряжке, пока в один прекрасный вечер не сцепился на кормёжке с самим чёрным вожаком (Котуко-хозяин следил, чтобы драка была честной) и не сделал соперника, как говорится, второй мордой в упряжке. Теперь Котуко-пса припрягали на длинном ремне в пяти футах¹⁰⁷ впереди остальных собак; он обязан был пресекать любые свары – и в пути, и на отдыхе; теперь ему достался толстый тяжёлый ошейник из витой медной проволоки. В особых случаях его прикармливали варёным мясом внутри жилища, а иногда позволяли спать на лежанке рядом с Котуко. Он ловко выслеживал тюленей, а мускусного быка умудрялся удерживать на месте, бегая вокруг и покусывая зверя за ноги. Он решался даже – а для ездовой собаки это верх храбрости – решался идти на поджарого полярного волка, а волка северные псы боятся сильнее, чем любого из ходящих по снегу зверей. Пёс и хозяин – прочих собак из упряжки они за ровню себе не считали – охотились вместе день за днём и ночь за ночью: закутанный в меха мальчуган и его лютый, лохматый, узкоглазый, белозубый рыжий зверь. Вся забота инуита – прокормить себя и свою семью. Женщины шьют одежду из шкур и время от времени помогают ловить силками мелкую живность, но основную еду – а едят тут невероятно много – должны добывать мужчины. Иссякнут запасы, и ни купить, ни занять, ни выпросить пропитание не у кого. Останется только погибнуть.

Но инуиты о бедах не думают, пока те не ступят прямо на порог. Кадлу, Котуко, Аморак и малыш – тот барахтался в меховом капюшоне и день-деньской жевал катышки из тюленьего сала – были самой счастливой семьёй на свете. Они принадлежали к очень добродушному народу: инуит редко выхолит из себя и почти никогда не поднимет руку на ребёнка, ему неведома настоящая ложь, а ещё меньше знает он о воровстве. Инуиты жили, вырывая пищу из самого нутра свирепой, безжалостной стужи, улыбались масляными улыбками, рассказывали вечерами сказки о волшебных духах, наедались до отвала, после чего женщины затягивали «Амна айя, айя амна, ах! Ах!», бесконечную женскую песню, ту, что пели при свете плошек с маслом долгие дни напролёт, занимаясь починкой одежды и охотничьего снаряжения.