Из-за её плеча потихоньку, очень-очень медленно в хижину просунулись две головы: чёрная и рыжая; головы принадлежали двум самым виноватым и пристыженным псам, каких только можно представить. Одним был Котуко-пёс, другим – чёрный вожак. Оба раздобрели и выглядели лучше некуда, они совершенно пришли в себя, но были связаны друг с другом невиданным образом. Когда чёрный вожак удрал, на нём, как помните, осталась вся упряжь. Вероятно, он где-то повстречал Котуко-пса, они затеяли игру или драку, и плечевая лямка вожака зацепилась за витую медь ошейника Котуко, да так крепко, что ни одному из псов не дотянуться было до ремня зубами, чтобы его перегрызть; собачьи шеи оказались связанными воедино. Именно это, а также возможность вволю поохотиться для собственного брюха, их и вылечили. Оба были в полном здравии.

Северянка подтолкнула смущённых псов к Котуко и воскликнула сквозь брызнувшие от смеха слёзы:

– Вот он, Квайкверн, который вывел нас на твёрдую землю. Смотри: вот восемь ног, а вот и две головы!

Котуко перерезал упряжь и освободил собак, и оба пса, рыжий и чёрный, бросились к нему на грудь, чтобы объяснить, как именно они исцелились. Котуко провёл рукой по округлым, подёрнутым жирком собачьим бокам.

– Они нашли еду, – улыбнулся он. – Не думаю, что теперь мы скоро попадём к Седне. Их прислала моя торнак. Хворь их покинула.

Закончив приветствовать Котуко, оба пса, последние несколько недель вынужденные спать, есть и охотиться бок о бок, немедленно вцепились друг другу в глотку, и в хижине разгорелась отменная драка.

– Голодные псы драться не станут, – заметил Котуко, – они нашли тюленей. Давай спать, Еда у нас будет.

Когда они проснулись, у северного берега островка море очистилось, а лёд унесло в сторону суши. Нет ничего слаще для инуитского уха, чем шум прибоя, потому что он возвещает близкую весну. Котуко и девочка взялись за руки и улыбнулись. Свободный, ровный рокот прибоя среди льдов напомнил им ловлю лосося, охоту на оленя, запах цветущих карликовых ив. Было ещё так морозно, что прямо на глазах море между плавучими льдинами стало затягиваться корочкой льда, зато над горизонтом пылала багровая полоса – отсвет утонувшего солнца. Это больше походило на то, как если бы солнце зевнуло во сне, чем на настоящий восход, и хотя свет лился всего несколько минут, он значил, что солнце повернуло на лето. И этого, чувствовали они, ничто изменить не сможет.

Обоих псов Котуко застал снаружи, они цапались над тюленьей тушей: шторм пригнал к берегу рыбу, а тюлени пришли следом. Этот тюлень стал первым из двух или трёх десятков тех, что приплыли к острову за день, и пока море не схватилось окончательно, сотни чёрных голов маячили на мелководье и среди плавучих льдин.

Было очень здорово снова отведать тюленьей печёнки, и до краёв наполнить плошку жиром, и смотреть, как на три фута¹³³ вверх взлетает пламя. Но как только молодой лёд окреп, Котуко и северянка нагрузили полные санки, запрягли собак и заставили их тянуть так, как псы ни разу в жизни не тянули: и подумать было страшно, что могло за это время случиться в посёлке. Погода была такой же ненастной, как обычно, но тянуть санки, гружёные едой, куда веселее, чем охотиться на пустой желудок. Они зарыли в лёд на берегу двадцать пять освежёванных тюленьих туш и теперь спешили к своим. Котуко объяснил собакам, что от них нужно, и псы сами отыскали дорогу; хоть и не было на пути приметных мест, но через два дня упряжка лаяла у посёлка Кадлу. Всего три собаки залаяли в ответ, остальных съели, и в жилищах было почти темно. Но когда Котуко завопил «Оджо\» (варёное мясо), послышались слабые голоса, а когда он перекликнул жителей поимённо, все, к счастью, оказались налицо.

Часом позже в жилище Кадлу ярко пылали плошки, согревался растопленный снег, котелки напевали песенки, а с потолка даже закапало; Аморак приготовила угощение для всего посёлка, её малыш грыз кусок зернистого тюленьего жира, а охотники медленно и методично до отвала наедались тюленьим мясом. Котуко и северянка рассказывали, что с ними приключилось. Два пса сидели промеж них; когда одного из псов называли по имени, тот настораживал ухо, но вид сохранял весьма смущённый. Инуиты считают, что раз собака повредилась умом и всё же поправилась, хворь ей больше не грозит.

– И торнак про нас не забыла, – говорил Котуко. – Налетел шторм, лёд взломало, и тюлени приплыли за рыбой – за рыбой, которую нагнало штормом. Теперь свежие тюленьи отдушины в двух днях пути. Пусть лучшие охотники пойдут туда завтра и привезут тюленей, которых я добыл: двадцать пять туш зарыто во льду. Когда мы их съедим, пойдём на большой лёд за другими.

– А чем займёшься ты! – спросил шаман таким голосом, каким обращался прежде к одному лишь Кадлу, самому богатому их тунунирмиутов.

Котуко посмотрел на северянку и невозмутимо ответил:

– Мы будем строить дом.

И указал рукой на северо-запад от жилища Кадлу, потому что именно там полагается строить жилище женатому сыну или замужней дочери.

Девушка повернула руки ладонями вверх и немного удручённо покачала головой. Она была не из местных, её подобрали голодной, и ей нечего было принести в дом.

Аморак мигом вскочила с лежанки, на которой сидела, и стала бросать на колени девушке разные разности: каменные плошки, железные скребки для шкур, жестяные котелки, оленьи шкуры, расшитые зубами мускусного быка, н настоящие стальные иголки, какие в ходу у моряков, – отличнейшее приданое, какого можно только пожелать на краю Полярного круга; северянка склонила голову чуть не к самому полу.

– Этих тоже возьми! – рассмеялся Котуко, и по его знаку оба пса ткнулись холодными носами в лицо невесте.

– Так, – важно откашлялся ангекок. давая понять, что теперь он всё обдумал. – Как только Котуко вышел из посёлка, я отправился в Песенный Дом и сотворил заклинание. Я колдовал все эти длинные ночи, призывая Дух Оленя. Это от моих песен разгулялся шторм, разломавший льды, это они привели к Котуко собак, когда лёд чуть не переломал ему кости. Моя песня пригнала вслед за разбитыми льдами тюленей. Телом я был в квагги. но дух мой витал надо льдами и направлял Котуко и псов на всё, что они совершили. Я сделал всё это.

Все объелись и впали в дрёму, поэтому никто не возразил, и ангекок взял ещё кусок варёного мяса и лёг спать рядом с остальными в тёплом, ярко освещённом, пропахшем жиром доме.

Потом Котуко, бывший, как многие инуиты, отличным рисовальщиком, нацарапал все свои приключения на длинном и плоском куске моржового клыка с дырочкой на конце. Когда они с молодой женой отправились на Землю Элсмир – в год Чудесной Тёплой Зимы – он оставил костяную пластинку Кадлу, а то потерял её летом, когда его сани разбились на берегу озера Неттилинг в Никосиринге¹³⁴; озёрный инуит нашёл её следующей весной и продал на Имигене¹³⁵ человеку, бывшему толмачом на китобойном судне в заливе Кэмберленд, а тот сбыл её Хансу Олсену, нанявшемуся позднее старшиной-рулевым на большой пароход, возивший туристов на Нордкап, в Норвегии. Когда туристский сезон окончился, пароход стал ходить между Лондоном и Австралией с заходом на Цейлон, и там Олсен продал кость сингалезскому¹³⁶ ювелиру за два поддельных сапфира. Я же обнаружил её под мусором возле дома в Коломбо¹³⁷ – и перевёл с начала до конца.

Это весьма вольный пересказ Песни Возвращающегося Охотника, которую мужчины имеют обыкновение спеть после охоты с копьём на тюленя. В инуитских песнях слова повторяют много-много раз подряд.