У меня была Виксен, собака всей души моей, и я знал, что чувствовал мой друг, с кровью сердца оставляя пса в моём саду. Однако пёс чётко усвоил, что теперь я его новый хозяин, и не побежал за солдатом. Вскоре он затих, к полному моему уважению, но Виксен, ревниво тявкая, принялась наскакивать на него. Будь она одного с ним пола, новичок смог бы развлечься дракой, но теперь лишь озабоченно поглядел, как она хватает его за мощные стальные бока, положил тяжёлую голову мне на колени и снова завыл. Тем вечером я собирался пообедать в клубе, но, когда стемнело, а пёс бродил по пустому дому, словно малыш, пытающийся унять слёзы, понял, что не могу оставить пса вынести первый вечер в одиночестве. Итак, все мы обедали дома, Виксен по одну руку от меня, чужак по другую; она провожала взглядом каждый его глоток, и явно признавала, что его застольные манеры куда лучше её собственных.

В жаркую пору у Виксен вошло в обычай спать на моей постели, с головой на подушке, подобно христианке, и поутру я просыпался на самом краю – маленькое существо выталкивало меня прочь, упёршись лапами в стену. Той ночью она особенно спешила улечься, задрав шерсть дыбом, косилась на чужака, рухнувшего на коврик беспомощно и безнадёжно, растопырив все четыре лапы и тяжко вздыхая. Виксен долго пристраивала голову на подушке, являя манеры и воспитание, и спела обычную, жалостливую песенку перед сном. Чужак тихо скользнул в мою сторону. Я спустил руку, а он лизнул её.

И тотчас моё запястье оказалось промеж зубов Виксен, а упреждающее «гррррр!» понятней слов объяснило, что при дальнейшем внимании к новому псу она меня цапнет.

Я ухватил Виксен левой рукой за жирный загривок, хорошенько встряхнул и сказал:

– Ещё раз такое – и пойдёшь на веранду! Заруби на носу!

Виксен смекнула прекрасно, но стоило мне отпустить её загривок, снова прихватила зубами правое запястье – прижав уши, напрягшись всем телом, готовая куснуть. Хвост большого пса застучал по полу покорно и миролюбиво.

Я снова ухватил Виксен, поднял над кроватью, словно кролика (она терпеть не могла такого обращения и взвизгнула), и выполнил обещание, отправив её на веранду к летучим мышам и лунному свету. Тогда она завыла. Пошла ругань – захлёбывающийся кашель – собака честила не меня, а бультерьера. Потом Виксен обежала дом, пытаясь открыть каждую дверь. Затем она выскочила на конюшню и лаяла так, словно застала конокрадов – её старый трюк. Наконец, вернувшись, одышливо провизжала: «Я больше не буду! Впусти, я больше не буду!»

Виксен впустили, она скользнула на подушку. Когда она успокоилась, я шепнул второй собаке: «Можешь лечь в ногах». Буль тотчас вспрыгнул на кровать, и хоть я чувствовал, что Виксен дрожит от ярости, та сочла за лучшее не противиться. Так мы и спали до раннего утра; потом они, кусок за куском, позавтракали со мной; затем подвели лошадь, и мы отправилась на прогулку. Прежде я не знал, что бультерьер может бежать за лошадью. Гоньба была ему в радость, а Виксен, как всегда, визжала, и бегала, и шмыгала взад-вперёд, возглавляя процессию.

Была деревенская околица, которую мы обычно миновали с осторожностью из-за рыжих собак-парий³⁶, вечно там отиравшихся.

Эти полудикие, голодные твари, были поодиночке трусливы, но девять-десять вместе становились стаей и вполне могли затравить, убить и съесть английскую собаку. На этот случай я специально брал хлыст с длинным ремнём.

В то утро они атаковали Виксен: она – допускаю, нарочно – отбежала из-под тени моей лошади.

Буль взбороздил пыль в полусотне ярдов³⁷ позади и круто развернулся, ухмыльнувшись по-бультерьерски. Я услышал визг Виксен – на неё бросились сразу пять дворняг; позади мелькнуло что-то белое; около Виксен взметнулось облако пыли, а когда оно улеглось, я увидел высоченного парию с перекушенным хребтом, а бультерьер валял по земле другого. Виксен вернулась под защиту моего хлыста, а следом явился и буль – ухмыляющийся веселей обыкновенного, весь во вражеской крови. Тогда я решил назвать его именем великого губителя сарацин, «Гарина в окровавленных доспехах» или, короче, «Гармом»³⁸; итак, наклонившись в седле, я объявил псу его новое имя. Он выслушал его несколько раз и отбежал в сторону, но лишь я крикнул «Гарм!», немедленно примчал обратно, готовый исполнить мою волю.

Тут я понял, как прав был мой друг солдат: пёс был умней и лучше человека. После прогулки я отдал собакам привычный и ненавистный для Виксен приказ; «Живо мыться!» – велел я. Гарм понял команду отчасти, Виксен объяснила остальное, и пара спокойно затрусила прочь. На веранде меня встретила отмытая до снежной белизны и крайне собой довольная Виксен, но псарь наотрез отказался и прикоснуться к Гарму, пока я не встал рядом. Так и стоял, наблюдая, как слуга скребёт пса щёткой, а Гарм, с мылом, пузырившимся поверх широкой башки, глядел на меня, заверяя, что вытерпит всё, что я предписал. Он отлично знал, что псарь лишь исполняет приказы.

– В другой раз, – сказал я слуге, – будешь мыть большого пса вместе с Виксен, когда пришлю их к тебе.

– Он знает об этом? – спросил псарь, разбиравшийся в собаках.

– Гарм, – приказал я, – в следующий раз тебя вымоют с Виксен.

Я знал, что Гарм понял. Так и было: в день следующей помывки, когда Виксен по обыкновению удрала под кровать, Гарм вышел на веранду, пристально глянул на нерешительного псаря, пошёл к месту прошлого купания и с непреклонным видом встал в лохань.

Но долгие часы у меня в конторе угнетали пса. Мы втроём выезжали в половине девятого и возвращались домой не раньше шести. Привычная к такой рутине Виксен спала под моим рабочим столом, но несвобода грызла Гармову душу. Обычно пёс сидел на веранде, глядя на Мэлл³⁹, и я отлично понимал, чего он ждёт.

Время от времени мимо нас к форту проходила рота солдат; тогда Гарм срывался с места чтобы учинить смотр; или же в контору заходил офицер в мундире – и больно было смотреть, как беднягу Гарма тянет к униформе, не к человеку. Он подскакивал к гостю, обнюхивал его и радостно тявкал, носился к дверям и назад. Однажды утром я услышал, как буль залаял в полный голос – неслыханное дело! – а потом пропал. Когда в конце дня я вернулся, солдат в белой форме метнулся через стену в дальнем конце сада, а встретивший меня Гарм был счастливейшим из псов. Такое продолжалось целый месяц, дважды-трижды в неделю.

Я притворялся, что ничего не замечаю, но Гарм и Виксен знали правду. Пёс выскальзывал из офиса около четырёх под видом обычного любопытства к чему-то на улице и делал это тихо, совсем незаметно для меня – но не для Виксен. Ревнивая собачка фыркала и сопела из-под стола достаточно громко, чтобы привлечь моё внимание к побегу. Гарм выходил наружу по сорока раз на дню, и Виксен не шелохнётся, но как только он удирал ко мне в сад на свидание со своим настоящим хозяином, сообщала мне об этом на своём языке. Это был один из способов показать, что Гарм не вполне член нашей семьи. Они были не разлей вода, но Виксен объясняла, что Гарм никогда не будет любить меня, как она.

И я всегда это помнил. Этот пёс не был моим, не мог стать моим, и я знал, что он несчастен так же, как его хозяин-солдат, проходивший по восемь утомительных миль⁴⁰ в день ради их встречи. Мне казалось, что чем быстрее эти двое воссоединятся, тем лучше. Как-то раз днём я отослал Виксен домой в собачьей коляске⁴¹ (Гарм к тому времени успел уйти), а сам поехал верхом в военное поселение потолковать с другим своим приятелем, солдатом-ирландцем⁴², закадычным другом собачьего хозяина.