– Вы продаёте консервы? Сколько стоит?.. – спросила женщина.

– Нисколько! Гуманитарная помосчь! Бесплатно! – радостно отозвался британец Грэм.

Люди тоже заулыбались, сама собой образовалась очередь.

Из проулка вышел интеллигентного вида дед, встал, опираясь на трость. Смотрел на людей, толпящихся у машины, будто не совсем понимая, на каком свете он находится. Я собрала в пакет бутылку воды, хлеб, консервы, яблоки и подошла к нему:

– Возьмите, пожалуйста.

Дед перевёл на меня свой странный взгляд:

– Меня зовут Василий Семёнович. Пойдёмте, я покажу вам свой дом.

Мы шли по проулку, пакет болтался в руке Василия Семёновича и мешал ему, с его палочкой, идти. Раз яблоки чуть не высыпались. Я забрала у деда пакет. Тот будто очнулся:

– Еду надо к соседу занести. Я живу у соседа.

Мы зашли к соседу. Дом был побит. Василий Семёнович сначала поставил пакет на землю и начал искать, чем бы его прикрыть, – вокруг вертелись собаки. Не нашёл, поковылял дальше, отворил дверь жилья. Это была по виду летняя кухня. Поставил пакет внутрь и закрыл дверь.

Мы вышли со двора. Проулок тянулся дальше, от нашей машины уже кричали: надо было ехать.

– Я хочу показать вам свой дом, – повторил Василий Семёнович.

Я повертела рукой: мол, сейчас вернусь. Мы пошли дальше по улице. Я торопилась.

– Осторожно, – сказал Василий Семёнович, на миг выйдя из своего сумрака, и ткнул тростью в сторону автомобильной покрышки, которая лежала посреди дороги. На боку покрышки была надпись мелом: «Мина».

Дом Василия Семёновича оказался сразу за этой покрышкой.

Лучше всего сохранился забор.

На участке валялись брошенный гранатомёт и болванки снарядов.

В дом мы зашли через пролом на месте двери, сама дверь лежала краем на крылечке, другим – в землю, будто хлопнулась в обморок. По этой двери мы залезли в дом. Я пыталась помочь старику, он отказался:

– Я тут всё знаю, как идти. Вы смотрите под ноги.

Крыши у дома не было. Он был словно кукольный домик, у которого сняли крышу, чтобы сделать перестановку, но что-то пошло не так, и раздосадованный ребёнок разломал дорогую игрушку. Да ещё и поиграл со спичками: внутренности жилья были обуглены. Через груды кирпича мы залезли, видимо, в гостиную, которую здесь называют залом. Рядом – проём в спальню, где одни спёкшиеся угли.

– Сюда попал зажигательный снаряд. – Василий Семёнович указал мне тростью в угол комнаты. Там действительно лежала развороченная оболочка боеприпаса, похожего на танковый. – А здесь спала моя жена. – Трость ткнула в место у стены. Там ничего не было. Просто пепел.

Мы стояли молча. По идее, мне следовало спросить у Василия Семёновича, чей был снаряд, кто стрелял. Но было понятно, что для старика это не имеет никакого значения.

– Я к ней не смог пробраться, – сказал он. В голосе не было острой вины – скорее растерянность.

Я подумала, что и это не имело значения: практически сто процентов, что от взрыва в такой близости женщина погибла мгновенно.

Ветер захлестнул откуда-то сверху и принёс горсть нежданного апрельского снега. Приморский регион – здесь, как и у нас в Питере, погода меняется как по волшебству. Белые мухи снега смешивались с хлопьями гари. Я поёжилась.

– У вас есть родственники в России? – Канал, на который я работала, делал истории о воссоединении семей. А Василия Семёновича попросту нужно было вывозить из его сгоревшего дома – и хорошо бы, у него оказались родственники.

– У нас дочери, одна – в Питере.

Он по-прежнему говорит «у нас», отметила я.

Елену, дочь Василия Семёновича, мы нашли не по соцсетям, а по телефонной базе учреждений – с этим помогли друзья. Мы созвонились с нею и передали видео от отца. Канал обещал помочь с эвакуацией Василия Семёновича, а также запросил разрешение на съёмку. Елена сначала отказывалась: «Понимаете, я бы не хотела, чтобы папа рассказывал всё это… журналистам и снова это переживал…» Я не стала говорить ей, что Василий Семёнович уже рассказал всё это журналисту.

Пока продюсер улаживал вопросы с приездом дочери, я вернулась на военную базу под Мариуполем.

– У вас насморк, – отметила фельдшер Оксана.

– Простудилась в Мариуполе.

– Да нет, похоже на что-то аллергическое. Или последствия ковида. Запахи чувствуете?

– Там же всё горело. И трупами пахнет, – сказал боец, ожидавший перевязки.

Мне не пахло. В один из дней военные эвакуировали из подвала два полуразложившихся тела украинских солдат, убитых своими же. И в том подвале я чувствовала только холод и сырость.

На Пасху из Питера в Донецк приехала дочь Василия Семёновича. Мы погрузились в две машины и отправились за её отцом. Елена смотрела из окна на полуразрушенный город своего детства и произносила обиходные названия районов, не совпадающие с административными: какой-то «Пентагон», что-то ещё. У нас в Петергофе тоже был «Пентагон» – так называли здание, строившееся для военного НИИ и заброшенное после развала Союза. Тот «Пентагон» – голые кирпичные стены, обвалившиеся лестничные марши – очень напоминал Мариуполь сейчас. Отложенная на тридцать лет гражданская война. Или же – тлевшая всё это время?

Машины остановились в проулке, не доезжая до опасной покрышки. Продюсер, ведущая, операторы высыпали из автомобилей. Елена стояла и смотрела в конец улицы. Солнце очерчивало силуэт пожилого мужчины, опирающегося на трость. Василий Семёнович шёл нам навстречу. Вернее, к ней. К дочери.

У Елены дрогнули плечи, раз и два. Я приобняла её, пару шагов мы прошли вместе, но затем она пошла быстрее, а я остановилась. Операторы схватили камеры.

«Наверняка скажут: очередная постановка российских пропагандистов», – подумала я. Зелёная уже улица, из куп деревьев тут и там торчат неровные края разбитых домов, светит солнце, люди, не чаявшие увидеть друг друга, идут навстречу, сближаются, падают в объятия.

На самом деле в отсутствие мобильной связи мы даже не могли предупредить Василия Семёновича, что приедем; просто обещали ему, что это произойдёт.

Обратно ехали быстро. Машина оставила за бортом пятна развалин и ряды уцелевших кварталов, промчалась по «дороге смерти», на которой ещё стояли обгоревшие остовы гражданских машин, а в поле вдоль неё валялись куски боевой техники: отдельно башни танков, отдельно гусеницы, и в свежей изумрудной траве зияли воронки. Пересекли последние посты и оказались в «старой» части Донецкой Республики, где рубцы войны уже подзаросли; война покатилась дальше. Шоссе пошло среди туннеля зеленеющих акаций и грецкого ореха, перемежаемых белыми тополями. Мы остановились, чтобы Василий Семёнович мог размять ноги. У дороги стоял указатель: «Заповедник Хомутовская степь». На высокой акации сидел орёл.

– Ко мне возвращается жизнь, – сказал отец – дочери.

– Ты говори громче, я плохо слышу! – смеётся Лена.

– Меня надо подстричь! – почти кричу я на весь женский кубрик во временном расположении части, который мы делим с медиками, связистками и с Леной, по мирной профессии парикмахером.

Лена – маленькая женщина с весёлым полудетским лицом. Ни за что не скажешь, что у неё двое взрослых сыновей, оба – военные. А ещё Лена – вдова. Её муж, командир роты разведки, был тяжело ранен на передовой несколько лет назад, скончался в реанимации.

– С тех пор я плохо слышу. Сначала вообще как отрубило – видимо, после этого известия не хотела слышать ничего… Потом, постепенно…

Лена быстро стрекочет ножницами над моей головой, затем взбивает мне волосы лёгкими пальцами, будто по голове бегает маленькая птичка. И щебечет. Семь процентов людей напрягаются от прикосновений; я – из них. Но руки Лены не напрягают – наоборот, будто снимают с головы привычную уже тяжесть. Она достаёт баллончик и пшикает, укладывая мне волосы. Я чувствую сильный косметический запах.

– …А не смущает, что эти собачки наверняка уже человечины попробовали? – спрашиваю командира части, крепкого кривоногого человека хорошо за сорок с суровым, даже мрачноватым лицом.