На входе в офисное здание Панкова встретил охранник с топором, ещё один с топором стоял у отключённых турникетов. Пропусков никто не спрашивал, целей визита не уточнял, и Панков благополучно прошёл к лифту, отметив про себя, что в таком виде охрана его устраивает и в кои-то веки смотрится уместно.
На своём этаже Панков прошёл мимо открытой двери в кабинет начальника отдела. Тот сидел за столом и внимательно разглядывал топор, лежащий перед ним на столе, и ничто более его не интересовало. Он глянул мельком на Панкова, и в этом взгляде блеснуло что-то такое, от чего с Панкова тут же слетело недавнее цветное настроение, резко захотелось в туалет, а в солнечном сплетении застрял холодный и тяжёлый камень.
Панков заперся у себя в кабинете и только ближе к обеденному перерыву решился выглянуть в коридор. От непривычной тишины камень в солнечном сплетении стал ещё тяжелее и холоднее, и Панков, чтобы найти хоть какую-то точку опоры и дожить этот день, решил посчитать, сколько здесь сейчас людей с топорами и сколько – без.
Панков попросил офис-менеджера – девицу, которая подкрашивала губы, смотрясь в отполированное зеркало топора ручной работы с клеймом кузнеца на обухе и ловко зажимая топорище коленями, – объявить общий сбор в холле. Он уже собирался выдумать какую-нибудь стоящую причину, чтобы не разгневать таким самоуправством руководство, но всё прошло на удивление гладко. Все послушно собрались в холле и сами по себе сбились в две группы: «топоры» и бесто-порные. Бестопорные жались к стене и отчего-то смотрели на Панкова с надеждой, «топоры» зыркали исподлобья с тем самым блеском, как у начальника отдела, похожим на искру света, пробежавшую по лезвию топора.
И тех и других оказалось поровну, и Панкову до ужаса хотелось сейчас спрятаться за спинами бестопорных, но одновременно не хотелось вызвать неудовольствие «топоров». И Панков, не до конца понимая, почему только сейчас, когда он собрал всех здесь, в холле, вдруг запахло противостоянием, виновато улыбаясь «топорам» и пожимая плечами, глядя на бестопорных, попятился к выходу.
Панков выскочил на улицу, где на одной стороне стояли люди с топорами, а на другой, через дорогу, – бестопорные. Они будто тоже пришли сюда и встали, услышав призыв Панкова к общему сбору.
«Я же не это имел в виду», – подумал Панков и поспешил в сторону своего дома.
Панков швыркал невыносимо горячим чаем на кухне с выключенным светом и смотрел в окно. Отсюда ему хорошо было видно ярко освещённую городскую площадь, на одной стороне которой, рядом со зданием городской администрации, суетливые горожане возводили баррикады, в то время как на другой стороне, возле краеведческого музея, выстроились в две шеренги люди с топорами. Они стояли неподвижно, казалось, что даже не дышат, можно было бы подумать, будто и дела им нет никакого до баррикад и до хоть как-то начавших действовать горожан. Если бы не очевидное: стоят они здесь из-за первого и второго.
Панков был уверен, что и тех и других поровну. Он утирал со лба пот и продолжал глотать кипяток, не замечая, что сжёг глотку, и никак не мог решить, что ему делать: рвать на баррикады или бежать за топором.
Панков никак не мог понять, как он оказался в такой ситуации, как вообще могло случиться такое, что ему непременно нужно выбрать одно или другое. Ничто никогда не волновало Панкова в такой мере, чтобы пришлось принимать чью-то сторону. Он всю жизнь одинаково презирал и правых, и левых, и ярых сторонников, и убеждённых противников. Никогда Панков не поддавался на сетевые провокации и не спешил комментировать громкие новости. Он аккуратно выжидал. Сначала смеялся над теми, кто спешил собрать пену с первых, самых высоких волн: этих всегда уносило спустя время в океан забытья отбойным течением. Панков внимательно вчитывался в комментарии тех, кто шёл за первыми и подбирал выброшенные волнами информационные сокровища на берегу, выдавая грамотную и выверенную аналитику. И тогда уже Панков занимал привычную и удобную позицию – серединку. Он не озвучивал своего мнения: не хотел быть опровергнутым. Панкову нравилось оставаться правым перед самим собой в такой благостной и убаюкивающей тишине внутренней правоты. Панкову никогда не приходилось и незачем было бороться за что-либо. Его уютная середина обладала удивительным свойством: на неё никогда не падали капли дождя, не беспокоили ветра и холода, жара и непогода. Здесь всегда светило ласковое солнце и температура не поднималась выше комнатной. И такое положение Панков считал своей безусловной заслугой. До нынешнего дня, когда ему стало ясно, что дело не в нём, не в его удобной позиции, а только в том, что никогда ещё в городе не происходило ничего поистине значимого. Никогда не пугались безмятежные горожане настолько, чтобы бежать строить баррикады, ничто не могло довести добрых горожан до того, что они возьмутся за топоры. Во всём этом не было никакого смысла. Панков и сейчас остался бы посередине, если бы не убеждённость: рано или поздно и за ним придут и потащат на баррикады, если он не пойдёт туда сам. Или ещё хуже: за ним придут люди с топорами.
Панков смотрел на круглую, глупо уставившуюся на площадь луну и прикидывал шансы. Он пытался сообразить, что могут встревоженные горожане противопоставить топорам. Ничего путного не выходило. Панков решил, что с топорами ему удобнее. От них веяло силой.
Панков открыл ноутбук, вбил в поисковик «купить топор» и стал открывать вкладки одну за другой, прикидывая, сколько придётся ждать доставку. Но все топоры закончились. Панков закусил губу, хлопнул крышкой ноутбука и, как был в халате и тапках, выбежал в подъезд. Он спешил к пожарному щиту. На его счастье, пожарный щит в подъезде оказался образцовым и в полной сохранности. Панков схватил топор, выбежал на улицу и бросился к площади.
Он пристроился ко второй шеренге и всё никак не мог пристроить топор. То прижимал топорище к груди, то ставил у ног, то снова брал в руки. Он посмотрел на старушку по правую руку, державшую топор на плече, попробовал так же, но вскоре снова поставил у ног. Та глянула на него, и тут же остальные разом уставились на Панкова. Он со своими шебуршениями никак не вписывался в строй «топоров», и не было в Панкове той неведомой ему убеждённости, в чём бы ни были убеждены «топоры», из-за которой блестела в их глазах искра, похожая на пробежавший блик по лезвию топора. С таким же успехом Панков мог вместо топора взять коромысло, чтобы сойти за своего. Старуха зашла за спину Панкова и подтолкнула его обухом топора вперёд. Панков вышел перед строем и не нашёл ничего лучше, чем улыбнуться глупейшей из всех улыбок и зачем-то пожать плечами. Тут же стоявшая напротив, в первой шеренге, девочка лет двенадцати, с богатой чёрной косой и в очках, ловко и, как показалось Панкову, без особого усилия замахнулась увесистым колуном.
Панков бежал в сторону баррикад, не соображая, что так и не расстался с топором. «Началось… началось», – пробежало вполголоса по баррикадам. «Видать, главный», – раздалось чуть громче. «Вали его!» – уже во всю глотку. Вылетевший со стороны баррикад обломок брусчатки пришёлся точно в грудь. Панков отчётливо услышал, как что-то хрустнуло внутри, и тут же рядом с ним пролетела пустая бутылка. Панков развернулся, рванул обратно, и, когда добежал до середины площади, в грудь, в то же место, покалеченное брусчаткой, прилетел топор.
Панков удивлённо посмотрел на торчащее из груди топорище и упал на колени. Со стороны краеведческого музея молча и неумолимо неслись к зданию администрации и баррикадам люди с топорами. Панков завалился на спину. Глупая луна желтила что было сил. Кто-то пробежал по Панкову и вогнал топор ещё глубже в грудь. Луна треснула и потухла.
Всё закончилось, когда небо заволокло, и казалось, что между чёрным космосом и землёй кто-то установил мутное оргстекло. Небо изо всех сил старалось укрыть белым всё, что произошло в городе, но снег никак не мог справиться со впитавшей кровь землёй и, сколько ни сыпал, окрашивался в красный. Это могла быть та чудесная зима, которая кажется легче пуха и чище слёз, если бы было кому сравнить и было кому плакать.
