Шоссе легло перед ним прямой беловатой лентой. Концом своим оно теряется в далекой дали между сосен и оттуда постепенно выползает навстречу Алесю. Оттуда подымаются, вырастают и тянутся навстречу ему редкие крестьянские подводы. На подводах поросята в мешках визжат, кудахчут куры в корзинах.

Алесь всматривается в лица крестьян, хочет рассмо­треть знакомых своей деревни. Вот он издали узнает отца. Отец медленно идет по шоссе рядом с повозкой, низкий, одетый во что-то мохнатое, залатанное. Конь едва пере­ставляет ноги. Идет, привязанная к повозке, рябая коро­ва. Алесь ускоряет шаг, он уже близко от отца. Видимо, и отец узнал его.

Поравнялись. Отец остановил коня. Алесь подошел, обнявшись, поздоровался.

Отец доволен, он тихим голосом что-то рассказывает, по Алесь не слушает, осматривает отцовскую повозку.

В оглоблях все еще старая гнедая кобыла. На шее у нее старый, ободранный хомут, под него подложена суконка. Под чересседельником тоже суконка в три слоя. Дуга треснула и связана проволокой. На вожжах одни узлы. Алесь смотрит на кобылу, на упряжь, не может смотреть на отца, жаль его. Гнедая кобыла опустила голову к земле.

В повозке левое переднее колесо без шины. В другом между спицами вставлено коротенькое отесанное поленце, чтоб не сгибалась шина. Потрескались трубки, и вот-вот, кажется, выпадут спицы. Развалится колесо. На повозке, по бокам, кривые, вытесанные из молодых березок, пе­рильца. К ним привязана рябая корова. Худая. Отец угадывает мысли Алеся и говорит:

— Хлеба нету, да и сарай думаю докрыть, соломы надо купить, и решили с матерью продать ее.— Он показал на корову.— На будущий год может уже телка отелится, а одно лето как-нибудь и без молока проживем, детей ведь нету...

У отца из-под латанной рыжей шапки видны серебри­стые волосы. Лицо худое, а густая короткая поседевшая борода и глубоко сидящие глаза делают его еще более ху­дым. На плечах свитка непонятного цвета, и уже не разо­брать, из чего она пошита была, что потом приложено к ней, как заплаты. А заплаты на плечах и локтях одна на другую положены из разноцветных кусков сукна. Шта­ны на ногах тоже в заплатах. Лапти запыленные, стоп­танные.

Алесь смотрит отцу на грудь. Из-под свитки видна домотканая рубашка, и из-под нее через прореху видна худая желтая грудь. На глазах у отца тусклая слезливая муть.

Отец рад Алесю, осматривает его и говорит:

— Ты исхудал совсем, может, нездоров? Наверное, плохо питаешься? Нам денег не шли, не надо. Мы как-нибудь управимся. А ты себя смотри, а то молодому оно плохо, потом на весь век повредит, если недоедать бу­дешь...

Постояли еще немного. Отец чмокнул губами, махнул кнутом над спиной кобылы, и она пошла. Алесь еще не­много постоял на шоссе, оглянулся еще раз вслед отцу и тихими шагами пошел. Шоссе все так же стлалось перед ним беловатой лентой.

Вечером Алесь долго говорил с комсомольцами. Позд­нее писал студенту, близкому своему другу, полное пес­симизма письмо.

«Ты не пойми мое письмо неправильно. Я сам знаю, что в нем слишком много пессимизма, это результат наблю­дений над жизнью отца. Я хочу поделиться с тобой... И не только отец так живет, есть и еще беднота. Не так деревня живет, не так, как надо. Некому перевернуть эту жизнь. Если бы ты знал, как я хочу поскорее закончить и приехать сюда, пусть даже не агрономом, а так просто, на работу. Мне кажется, что я сумел бы вместе с хлопца­ми своими переделать эту жизнь... Ты посоветуй. Может, стоит оставить техникум? Я знаю, что многое сделал бы, знания у меня уже есть, а удостоверение — черт его бери. Ты напиши об этом. Знаешь, я так верю в революцию, в коммуну, что, кажется, вырвал бы сердце из груди, сго­рел бы, чтоб убедить крестьян, что только в этом выход их из нищеты и бедности... Если даже и не останусь я здесь в этом году, условлюсь с хлопцами, подготовимся, и они будут понемногу к будущей весне готовить кресть­ян, а потом сделаем коммуну, обязательно сделаем...»

* * *

Сергей Антонович прожил сорок три года своей жизни очень интересно. Отец его был священником и хотел, что­бы сын пошел по его стопам, и потому отдал его, после четырех классов гимназии, в духовную семинарию. Сергей Антонович закончил семинарию и получил назначение в недалекий от дома приход. С приподнятым настроением служил он первую обедню. Людей в церкви было много, они пришли посмотреть нового батюшку и послушать его молебен.

Через два месяца Сергею Антоновичу стало скучно, служба его не удовлетворяла. Охваченный тоской, он по­дружил с сыном местного учителя. Тот недавно закончил гимназию и по причине своей неприспособленности к жи­зни, сидел у отца на шее, играл в карты и пьянствовал.

Как раз на пречистую, после обедни, Сергей Антоно­вич и этот самый сын учителя, кажется, тоже Антонович, да еще сын старой вдовы матушки напились и пьяными пошли на полянку, где гуляла молодежь. Хлопцы и дев­чата пели песни, танцевали. И вот тогда случилось самое интересное: Сергей Антонович полез к девчатам цело­ваться. Девчата, стыдясь батюшки, сперва с улыбками вырывались из его рук, а когда увидели, что батюшка пьян и озверел, стали разбегаться. Гулянье остановилось.

Позже, в дни великого поста, Сергей Антонович при­нимал людей на исповеди. В церкви оставалось всего че­тыре человека. Они подходили, каялись в своих грехах и после того, как батюшка три раза осенял их спины кре­стом, уходили.

Последней подошла молодая девушка. У нее было какое-то горе, которое она хотела высказать батюшке. На обитом медью уголке евангелия лежали два пальца де­вушки и дрожали. Дрожало все ее тело. Батюшка шептал неразборчиво слова молитвы и смотрел на девушку, на ее красивое светлое лицо, на дрожащее тело. Он старался угадать стройные формы ее тела, груди, представлял ее перед собою обнаженной. От этого воображения волновал­ся, сбивался со слов молитвы. Девушка о чем-то долго говорила батюшке, но он не слушал. Он осматривал ее лицо, выпуклую грудь и пугливо оглядывался. В церкви не было никого. Сергей Антонович поднял руку и начал гладить голову девушки. Рука его ощущала сквозь платок мягкие густые косы. Рука машинально гладила по голове и дрожала, когда пальцы нащупывали ее щеку. Сергеи Антонович уже совсем не слушал исповедаемую. Пугливо осмотрев церковь, он привлек к себе лоб девушки и поце­ловал его. Девушка отшатнулась, подняла голову и гля­нула в глаза батюшке, а он обнимал уже за шею и тихо шептал:

— Ты не бойся, милая, не бойся...

Еще крепче прижал ее к себе, не успела она опом­ниться, начал целовать ее щеки, а левой рукой нащупы­вал упругость груди.

— Ты не пугайся, это не грех...

Девушка испуганно рванулась из рук батюшки, толк­нула его в грудь, вырвалась и с растрепанным платком выбежала из церкви.

Дома она рассказала о случившемся матери. Мать соседкам, а спустя месяц после этого с Сергея Антоновича сняли сан батюшки. Сергей Антонович возвратился в свое село и открыл корчму.

Во время войны был мобилизован и, как образованный, скоро заслужил чин прапорщика. После войны вернулся в село и опять стал торговать, открыв галантерейный ма­газин. Так живет он уже четвертый год.

Сегодня Сергей Антонович пригласил к себе в гости учителя местной семилетки, своего близкого друга, чтобы посоветоваться, что делать с сыном.

— Вы же знаете, что нашему брату,— говорил он,— нет теперь ходу. Закончил вот семилетку, а теперь ни­чего не придумаю. В прошлом году подавал он заявление в педтехникум, так не приняли, сын торговца... Дайте совет...

Учитель дул на блюдце, держа его на кончиках паль­цев, хлебал с блюдца чай и слушал. Когда Сергей Анто­нович закончил, учитель поставил блюдце на стол, вытер ладонью губы и, наклонившись к Сергею Антоновичу, тихо заговорил.

— Я дал бы совет, да не знаю, как вы на это посмо­трите...

— Буду только благодарить...

— Я вот о чем хочу... Главное, чтобы ваш сын учился, чтобы в дальнейшем мог иметь кусок хлеба. Так?

— Ну, так ну?