Часть первая

Когда очередь дошла до Шавца, он подал в окошко свои документы, всунул, насколько возможно было, туда голову и приготовился что-то сказать. Но человек за окош­ком, не глядя на Шавца, неторопливо рассмотрел докумен­ты, глянул в алфавитную книжку, зевнул, широко рази­нув рот, и, не отрывая взгляда от бумаг, возвратил доку­менты.

— Ждите...

Шавец хотел что-то объяснить человеку за окошком.

— Товарищ! Я у вас уже был на той неделе, вы гово­рили...

— Я говорю ждите. Я выясню...

Мужчина, стоявший в очереди за Шавцом, просунул руку в окошко и отодвинул Шавца.

Кто-то со стороны спросил:

- Ну, как у тебя?

— Ничего. Сказали почему-то обождать.

Шавец вышел из очереди, оглянулся на незнакомых людей, заметил свободное место, подошел, прислонился плечами к стене и так стоял.

Слева от его ног, у стены, на полу, сидят двое взрослых мужчин. У обоих большие русые бороды. Один, который ближе к Шавцу, втрое переломился сидя, ноги коленками к груди прижал, на колени положил обе руки и, наклонив голову, как будто дремлет. На нем грязная, некогда розо­вая рубашка. Ворот рубашки расстегнут, и под ней видны Шавцу черная от пыли и пота, обросшая волосами грудь и такой же черный от загара и пота затылок. Шавец пере­водит взгляд на другого. У того в руке толстая самокрутка. Он, глубоко вздыхая, затягивается дымом, потом так же задумчиво выпускает его клубочками через рот и двумя струйками через нос, после каждой затяжки откашливает­ся и сквозь зубы плюет перед собою на пол. Пол загажен песком, заплеван, забросан окурками папирос. Под потол­ком в комнате плавает клубами беловатый дым и постепен­но тает. С дымом плывет по комнате острый едкий запах преющих ног. Болит голова. Боль обостряется от беспре­рывного говора, брани и криков в очереди. Все это утом­ляет Шавца, мешает сосредоточиться, нарушает последо­вательность мысли. Он все еще, вот уже вторую неделю, живет надеждой на работу. Ему вспоминаются далекий город и последние дни жизни в нем: голодные, бесквар­тирные. Там он зарабатывал кое-что по случаю и ночевал по очереди у знакомых, друзей, а то и в саду. Неприятно вспоминать: слишком обидно становится от воспомина­ний. Шавец закрывает глаза и заставляет себя думать о другом, о том, как ехал сюда.

...Вагон медленно подрагивал, гремел колесами. Отплы­вал все дальше и дальше и скоро пропал в далеком густом тумане и сумраке город с огнями. Стало жаль города. По­нял, что оставил его навсегда, и от этого прижался плотно горячей щекой к стеклу вагонного стекла, напрягал зрение и вглядывался туда, где пропал город. А к окну с другой стороны так же плотно прижалась темная ночь. Она не от­стает от поезда. Тих-та-тах! Тих-та-тах! Бежит стремглав поезд, и рядом, махая полами черной одежды, сея удиви­тельные шорохи, мчится ночь. Вдоль окон вагона навстречу летят маленькие огоньки, тьма испуганных, угасающих в холодной густоте ночи, искорок от паровоза. Паровоз теряет в поле клубы сизого дыма, дым стелется по земле, и кажется,— поезд дымом следы за собой заметает. Кажется, что поезд не по рельсам мчится, а в воздухе среди облаков и звезд. Тих-та-тах, тих-та-тах!.. Гур-р-р, гур-р-р!.. Шу-ш-ш-ш, шу-ш-ш-ш! В вагоне прохладно. Бежит стремглав поезд, а за ним наперегонки катится над лесами, над поля­ми встающее солнце. Навстречу поезду у дороги мелькают непрерывными полосками краски: желтые, синие, белые и, переплетаясь с густой зеленой травой, ткут красивые цветастые белорусские пояса. Навстречу поезду выходят из-за холма молодые ольхи, дубы, сосны, мчатся сперва в одиночку, потом сходятся густой стеной, подходят бли­зенько к поезду, заглядывают в окна, кивают ветками, про­вожают поезд звучным шорохом и пропадают позади за новыми холмами. За ними, навстречу поезду, стелятся по­левые однообразные просторы, и на них всплывают соло­менные крыши, серые стены хат и хлевов...

Тих-та-тах, тих-та-тах... С грохотом и лязгом мчится по­езд, и уже нету в памяти далекого города с огнями...

От дыма, смрада и шума болит голова. Ноют ноги. Гла­за не хотят раскрываться. Поташнивает от жары и оттого, что не позавтракал. Ноги подгибаются, дрожат, а плечи все плотней и плотней прижимаются к стене. Шавцу хочет­ся медленно, не раскрывая глаз, осунуться вниз и сесть па пол, пусть на грязный, заплеванный, забросанный окурка­ми. И когда голова невольно стала склоняться на грудь, кто-то подошел и тихонько тронул за плечо. Шавец поднял голову, глянул и сразу узнал старую хозяйку, у которой жил на квартире.

— На вот, прочитай, наверное, казенное что-то, потому штамп на пакете,— сказала хозяйка, протягивая белый конверт.

Шавец взял у хозяйки конверт и торопливо начал раз­рывать его. Пальцы дрожали, и порванный уголок конвер­та все ускользал, и пальцы долго не могли поймать его. Из конверта вынул небольшой, сложенный вдвое, клочок бумаги, и, рассматривая, никак не мог прочесть того, что было напечатано на бумажке густым синим шрифтом ма­шинки. Перед глазами прыгали большие отчетливые буквы слов, напечатанных сверху. Выписка... ЦКК... Они то от­далялись, то вырастали, становились громадными и засло­няли все дальнейшее. А глаза стремились скорее туда, дальше, хотели сразу схватить колонку густых, тусклых синих букв и увидеть, что скрыто в их словесном спле­тении.

Волновался. От волнения дрожали руки и часто, и зву­чно билось сердце, что-то угадывая. Вглядываясь в напе­чатанное, Шавец вышел из биржи на улицу. На тротуаре остановился, дочитывая. Кто-то, проходя мимо, толкпул Шавца локтем, и из его руки выпал конверт. Ветер подхва­тил его, сбросил с тротуара на мостовую и погнал поти­хоньку по улице. Шавец посмотрел вслед конверту и сошел на мостовую. Радостно-взволнованным взглядом смотрел он в лица людей, шедших по тротуару, хотел, чтобы они угадали его радость, а сам шел по мостовой,-вслед за кон­вертом, держа в руке полученную с пакетом бумажку.

«Значит, правильно, правильно... я недаром надеялся...»

Улица звенела трамвайными звонками. Гудели авто. Кто-то сзади кричал:

— Берегись!

Шавец остановился, оглянулся на извозчика и опять шагнул на тротуар. По тротуару шли торопясь люди. Они обходили Шавца, задевали его локтями, просили прощения и уходили, а он шел молча и радостно-взволнованным взглядом скользил по их лицам.

По мостовой ветер гнал вместе с пылью белый конверт. Где-то на стройке перерубали рельс; стучала сталь о сталь, и рельс звучно звенел.

* * *

Денис Смачный, тридцати семи лет мужчина, служит в одном центральном учреждении. Он каждый вечер точно в половине двенадцатого ложится спать, обязательно пере­читывая последнюю страницу местной газеты, и за чаем беседует с женой о последних новостях, о дневных собы­тиях в городе и в своем учреждении. Утром в восьмом часу он встает, пьет чай с домашним (изделие жены) печеньем и идет в учреждение, в котором служит. В пять минут де­сятого он уже в своем кабинете.

Чином Смачный не то чтобы велик, но все же служит в центральном учреждении и имеет свой собственный ка­бинет. А в кабинете стол из лесбеловского магазина, за сто сорок рублей, четыре венских стула оттуда же, два про­стых, вешалка в углу, справа от двери, и его кресло широ­кое, сделанное так, что можно положить руки на подлокотники, когда отдыхаешь.

В кабинете Смачный просматривает какие-то бумаги и бумажечки, время от времени принимает посетителей, а в минуты между бумажками и людьми кое-что думает. Мало ли в человеческой голове мыслей?

17 марта 192... года Смачный был здоров и потому, как всегда, когда был здоров, пришел в учреждение. В коридо­ре, недалеко от двери его кабинета, стоял старик, лет шес­тидесяти, крестьянин. Он поклонился Смачному и отошел к стене.

Когда Смачный разделся и, отхаркавшись над плева­тельницей, сел за стол, крестьянин оглянулся вокруг в ко­ридоре, подошел ближе к двери, погладил еще раз бороду, постоял минуту, переступая с ноги на ногу, потом реши­тельно снял с головы шапку, взялся за ручку и осторожно, чтобы не стукнуть дверью, открыл ее и вошел в кабинет Смачного. Поклонился еще раз и подошел ближе к столу.