Хозяйство его считали культурным, передовым. Как-то само по себе его хозяйство, как передовое и культур­ное, оформилось и в списках налоговой комиссии волисполкома.

В последнюю налоговую кампанию, когда составляли списки земли и скота, Ключинский записал восемнадцать десятин земли, а девять десятин утаил. Скот показал весь. Когда списки проверял крестьянин, председатель сельсовета, односельчанин Ключинского, то он сначала хотел исправить восемнадцать на двадцать семь. Выска­зал эту мысль жене.

— Что тебе, жалко, что человек умный и утаил зем­лю. Хочешь, чтобы все так делали, как ты, глупый... По­правишь, а как если что-нибудь, и большевиков не будет?.. Тогда он тебе припомнит! — сказала жена.— Разве он один утаил?

— Другие-то меньше... Но черт его бери! Моего он не украл, пускай волость следит...

— И я говорю, какое тебе дело, хочешь умнее всех быть? Ключинский хорошо живет — дай бог и всем так, пускай живет на здоровье.

Так восемнадцать и осталось в списке. После этого Ключинский еще активнее вел себя. На всех собраниях он обычно поддерживал представителя волисполкома. Когда однажды на собрании крестьяне начали говорить, что много лесу вырубается, Ключинский выступил и сказал:

— Так, граждане, нельзя. Мало ли что леса жаль. Разве только нам лес нужен? За войну шахты все раз­рушились, ладить их надо, и лесок надо, и круглячки надо, вот власть и везет наш лес в шахты...

В другой раз, когда говорили о помощи голодающим Поволжья, он встал, поставил на стол решето, насыпан­ное заблаговременно рожью, и горячо заговорил:

— Граждане! Надо понимать, что власть наша совет­ская, как нищенка, ей надо помогать. Власть, правда, берет у нас налог, но налогом надо и других покормить, разве мало людей, которые хотят есть? Надо рабочим, чтобы поели, а кто же накормит рабочих, если не мы? Надо, граждане, помочь власти, я вот жито жертвую го­лодающим, и все должны понемногу пожертвовать. По­немногу, а вместе выйдет много...

Говорил он иронически, но иронию свою скрывал в хороших словах и такими выступлениями часто вел за собою собрания. Представители исполкома, обычно уста­вавшие на собраниях в спорах с крестьянами, были до­вольны, что собрание слушает Ключинского, который под­держивает их, как представителей власти. Когда однажды после собрания председатель исполкома высказал налого­вому агенту сомнение в искренности Ключинского и на­звал его хитрым проходимцем, тот обиделся.

— Ты неправ. Он искренне выступает. Правильно, что он и о себе заботится, может, даже больше всего о себе, но он нам очень помогает. А нам всегда легче провести мероприятия, когда мы имеем в деревне такого активи­ста. Своего крестьянина в деревне легче, брат, слушаются.

После этого о Ключинском подобных разговоров не было.

Часть третья

Напротив кровати Алеся у окна сидит Стефан и пи­шет. Он весь отдался письму, подолгу думает над тем, что написать.

Алесь только что пришел с улицы, устал. Он сразу лег на кровать и отдыхает.

Уже третий год, как он учится в техникуме. В поза­прошлом году уездный комитет комсомола и райком пар­тии отпустили его на учебу. Он тогда уже был членом партии и председателем сельсовета.

Первые дни учебы в городе и скромная стипендия как-то сковали его, погасили активность. Но месяца через три он уже работал вовсю в партячейке. Партийцев в техникуме было мало. Первый год учебы прошел быстро. Летом Алесь приехал в свою деревню на каникулы. Целыми днями он работал в хозяйстве, а вечерами и в праздничные дни шел в ячейку или по деревням с зада­ниями партячейки и сельсовета. Молодой, энергичный, он пылкостью своих слов умел убедить крестьян в правиль­ности того, о чем говорил, и они уважали его за это.

— Он от души говорит, по глазам это видно,— гово­рили крестьяне.

Так незаметно в работе и учебе прошли два года.

Теперь Алесь избран председателем профкома. Сту­денческий коллектив любит его за простоту, за искрен­ность, за товарищество, за умение понимать человека. За эти два года ни один студент не слышал, чтобы Алесь хвастался своей работой, активностью, хотя все видели эту его работу. Он горячо высказывался на собраниях в адрес того или иного товарища, но высказывался правильно, понимая того, о ком говорил, и поэтому на Алеся не зли­лись, а, наоборот, любили его.

Второй год уже живет Алесь в одной комнате со студентом-батраком Стефаном. Странный немного этот Сте­фан. Но не комсомолец, и Алесь все время стремится подружить с ним, чтобы вовлечь его в комсомол. Стефан поначалу как будто был в дружбе с Алесем, ходил с ним, советовался, но оставался очень скрытным, и эта его скрыт­ность вставала всегда между ним и Алесем, как только Алесь хотел по душам поговорить с ним. Этого Алесь ни­как не мог понять.

Алесь повернул голову и смотрит на Стефана, хочет разгадать его. Стефан склонился над письмом, что-то ду­мает, время от времени посматривает в окно.

«Наверное, скрытность в нем жизнью выработана. Был забитым, загнанным, привык во всем скрываться от людей, и теперь, наверно, от этого избавиться не может...» — думал Алесь. Ему захотелось поговорить со Стефаном. Встал с кровати, подошел и тронул Стефана за плечо. Стефан вздрогнул и сразу закрыл ладонью левой руки письмо, а потом свернул его и сунул в карман.

— Зачем ты прячешь письмо? Куда пишешь?

— Я... это письмо... домой.

— Вот странный. Ты не стыдись. Может, девушке, любимой своей? Я ведь подсматривать не буду. Это есте­ственное дело в твои годы, пиши, да только чтобы краси­вее было — поэзии добавь...

— Нет, я домой...

— Чего ж ты смущаешься? Хотя и я не люблю, когда кто-нибудь за плечами стоит, когда пишу... и мне надо написать домой. Худо у меня дома, отец совсем хворый, да и живет, как нищий... Эх, скорей бы закончить, Стефан, учебу! Поехал бы в свой район, никуда кроме своего рай­она, и там бы работал. Создали бы у себя в деревне ком­муну — обязательно. У нас комсомольцы, если бы ты знал, какие хлопцы, с ними все можно сделать. А в коммуне покажем, как работать, как жить. Крестьяне боятся ком­муны потому, что не знают, поладят ли, сойдясь вместе, не придется ли одному работать на другого. А мы дока­жем, как жить, как жить коммуной, с нашими хлопцами можно это. И ты, когда закончишь, приезжай к нам, вместе будем, а? Это же если бы всех наших студентов да в деревню, да если бы каждый маленькую коммуну организовал, вот было бы дело!.. Тогда бы исчезла нище­та. А то я вот жалею отца, а помочь ему не могу. Три или пять рублей, которые я иногда посылал ему, глупость, их и на хлеб не хватает...

— Ты отцу посылаешь деньги?

— Иногда посылаю.

— А как же сам?

— Сам? Братец ты мой, я, кажется, и еще с меньшей стипендией прожил бы. Разве я думал когда-нибудь, что буду учиться, да еще в таких условиях? Нет, брат! Даже во сне не видел. Стипендии мне хватает... А как у тебя дома?

Стефан помолчал немного, словно не слышал вопро­са, потом ответил, недовольно поморщившись.

— И у меня нехорошо. Черт его знает, что там бу­дет... я не знаю...

— А что, разве родители и теперь еще батрачат? Или землю получили?

— Да, батрачат, но я так... не интересуюсь особенно.— Стефан извлек из ящика стола книжку и начал листать ее.— Покажи,— обратился он к Алесю,— что мы по растениеводству должны читать, я как-то прозевал на лекции.

Алесь показал нужные страницы книги и отошел опять к кровати. Лег.

«Опять эта скрытность, не люблю я его за это, чувст­вую вот, что не люблю, как будто он что-то серьезное прячет ото всех...»

Но беспокойству Стефана при разговоре о доме и его словам он не придал никакого значения.

* * *

Солнце греет в спину Алеся. Над покинутым позади городом оно висит громадным золотым восходящим кру­гом.

На шоссе осел за ночь слой серой мягкой пыли. Пыль и на кустах ольшаника, и на траве тропинки возле шоссе. На кустах и на траве сверкают крупные капли росы. Алесь проводит босыми ногами по росной траве и росой смывает оседающую на ноги пыль.