Алесь вспоминает, как в воскресенье они вчетвером шли в последний раз в засаду в Мост, чтобы перенять группу бандитов. Шли в сумерках. Чтобы не выдать себя, шли сначала тропками по межам в поле, потом через лес и дальше напрямик по нескошенному лугу. Прийти надо было так, чтобы никто в Мосту не знал о них.

Шли рядом все четверо комсомольцев. Тихонько сту­пали, чтобы не шлепать по воде и не изранить о корягу босой ноги.

Скоро они совсем близко подошли к Мосту и остано­вились в кустах возле шляха, чтобы немного отдохнуть.

Эти кусты избрали местом засады. Рядом, в двадцати шагах, небольшая речка, мостик, и за ним деревня. Отку­да бы бандиты ни шли, им этого мостика не миновать. Хлопцы сели на склоне небольшой канавки возле шляха и стали ждать. Под мостом булькала вода. Она течением качала осоку и ветви лозы, покрывавшие густым венком берег реки, лоза и осока тихо шептались, казалось, что кто-то крадется. Хлопцы напрягали слух. Нарастал пробужденный в дороге страх.

В деревне залаяла собака и сразу смолкла.

— Идут, наверное... а?..

— Ш-ш-ш...

Долго слушали, всматриваясь в сторону деревни. Но собака больше не лаяла, и это успокаивало.

В высокой траве у речки что-то зашуршало и упало в воду. Хлопцы инстинктивно вздрогнули, затаили дыха­ние и долго прислушивались, пока не нарушил молчание Терешка.

— Это или ежик, или птица какая...

Ночь прошла без приключений. Недовольные, хлопцы шли домой. Хотелось есть...

И теперь Алесю хочется сделать нечто большее, чем вот так просидеть ночь у гумна. Ему не просто хочется героизма, он хочет проверить себя, не струсил ли бы? Как бы перенес ранение? Такие мысли волновали Алеся часто.

Вокруг царит все такая же удивительная тишина. Чуть-чуть от дыхания ветерка колышется воздух и обдает лицо Алеся то прохладой, мягкой, то теплом. Тело устало, им вот-вот завладеет дремота. Алесь напрягается, чтобы не уснуть. Начинает думать о том, что скоро наступит день, и вспоминает дом. Завтра отец начнет косить. Он болел, и косить ему трудно, надо бы косить Алесю, но завтраш­ний день, наверное, пройдет еще в Алесевке. Отец будет злиться. Злости своей он не выскажет Алесю, затаит ее в себе, но по тому, как он в течение всего дня не произне­сет ни слова, как за ужином молча уткнется в миску и по­том молча сразу ляжет, Алесь угадает, что он зол. Это мучает. Мучает и полунищенское существование семьи.

Болен отец. Бедность — нет хлеба. В хату время от времени приносят соседи-хуторяне и родственники: то кув­шин простокваши, то блин, то кусок хлеба. Это, особенно помощь соседей, унижает. После таких подарков Алесь не может смотреть в глаза матери, он уходит из дому, ложится где-нибудь в поле и подолгу лежит молча. Тогда хочется плакать, кричать и куда-нибудь уехать навсегда. Придумать другое что-нибудь он не может еще и поэтому больше года вынашивает мысль о поездке.

«Поучиться бы,— думает Алесь,— подрасти, лучше узнать жизнь, тогда бы я много, много сделал бы...»

Алесь следит за своими мыслями, сознательно руково­дит ими, чтобы не задремать, не уснуть. Ему почему-то кажется, что он слышит чей-то разговор. Тогда он при­слушивается острее и уже отчетливо слышит тихий раз­говор людей и шорох во ржи. Алесь понимает, что кто-то незаметно хочет подойти к гумну, где отдыхают товарищи, иначе кому надо гумно теперь, в пору, когда там нет ника­кого добра. Он внимательно слушает. Разговора уже нет, но шорохи уже приближаются. Алесь тихонько поднялся с бревна, лег на землю и пополз к плетню в сторону ржи. Остановился и снова начал слушать. Шорох во ржи пре­кратился, но зато глаза различают темный силуэт человека. Темень ночи мешает рассмотреть хорошенько, что там, во ржи. От напряжения болят глаза, и силуэт человека, и рожь дрожат, сливаются в одно. Алесь на мгновение от­водит взгляд в сторону, оглядывается вокруг и тогда опять отчетливо видит силуэт человека. Он тихонько прибли­жается. Наверное, пустили одного рассмотреть, не стоит ли кто у гумна. Человек во ржи — враг. Алесь целится в него и спускает курок. Человек во ржи присел. Тогда Алесь выстрелил еще раз. Во ржи затопали, кто-то побе­жал, потом в ответ прогремело три выстрела. Алесь вы­стрелил еще. Он не слышал, как за плечами открылись, скрипнув, ворота гумна, как выбежали испуганные товарищи и подошли к нему.

Услышав за плечами шаги, Алесь подхватился от не­ожиданности и повернулся лицом к товарищам.

— Куда ты стрелял?

Алесь молчал. Во ржи полз тихий шорох. Оттуда еще раз грохнул выстрел, и все смолкло. Товарищи догада­лись, в чем дело.

— Ты почему не будил?

— Я не успел. Как услышал, что во ржи крадутся, я и пополз к плетню, ну, а как заметил человека, выстре­лил... Вот сволочи... наверное, ни разу не попал, чуть ко­нец ствола виден, не то, чтобы мушка...

В гумно больше никто не пошел. Все сели на бревно. Начали говорить о том, что случилось. Алеся ругали за то, что никого не разбудил. Алесь молчал. В деревне друж­но залаяли разбуженные выстрелами собаки. Где-то в хате скрипнула дверь. Послышались тихие тревожные голоса людей. Это выстрелы разбудили их и вывели на улицу.

Начало светать. Алесь поднялся и стал потягиваться. К нему подошел Рыгор.

— Скажи правду, ты не боялся?

— Не-а. Я над этим не думал даже. Как услышал шорох во ржи, как-то сам лег на землю и пополз.

— А стрелять не боялся? Они по огню могли в тебя попасть.

— В меня не попали бы. Нам теперь бояться нечего, теперь нас боятся. Я следил, а они подкрадывались, как зайцы, во ржи скрывались... Это ерунда, брат.

— А все-таки смелость нужна. Я не знаю, как испугался бы...

— Смелость небольшая. Я вот часто о старых време­нах думаю. Вот тогда смелость была, когда революционе­ры единицами против правительства, полиции, казаков шли и не боялись... Скажи, ты хотел бы раньше родить­ся, а?

— Как это?

— Ну, вот хотя бы лет на десять раньше, но чтобы и тогда таким быть, как теперь, комсомольцем... Чтобы как теперь понимать все и быть революционером...

— И я хотел бы... И хотел бы побывать в тюрьме, как революционеры, тогда, наверное, все знал бы...

— Испытал бы каторгу, тюрьму, пытки...— высказал вслух свою мысль Алесь.— Я хотел именно таким вы­расти...

— Ты может, хотел бы еще и таким, как Ленин, быть?

— А почему не хотелось? Не обязательно Лениным, а хотя бы простым революционером, который все испы­тал на своем веку...

— Я шучу...

— ...Чтобы прожить так, как они... Я много думал об этом,— продолжал Алесь свои мысли.

На востоке по небосклону стлалась беловатая полоска света, дрожала незаметно и ширилась. Вокруг покачи­вались сумерки ночи и потихоньку уползали куда-то за гумна, за осинник, окрашиваясь в пепельный цвет.

* * *

Ключинский был хорошим другом бывшего волостно­го писаря. После революции писарь как-то победнел и остался на работе в исполкоме деловодом. Ключинский жил, как и прежде, в своей деревне. Напуганный в пер­вые годы революции контрибуциями и разверстками, Ключинский сбыл две коровы и коня соседям, а молотилку спрятал в гумно, забросал ее мякиной, чтоб не забрали большевики.

Когда полоса разверсток прошла, Ключинский ожил.

Из своих двадцати семи десятин начал обрабатывать во­семнадцать, а с появлением в хозяйстве двух батраков — все двадцать семь десятин. Молотилка была очищена от мякины и осенью 1922 года уже молотила на соседских токах.

В войну Ключинский построил себе новый дом. В доме две половины: в одной — кухня и столовая, в другой — спальня и чистая комната для гостей. В этой комнате и в столовой происходили собрания. На собрания обычно приезжали люди из волости и до собрания беседовали с Ключинским, иногда обедали у него, ужинали, остава­лись ночевать. Ко всем приезжающим из волости Ключин­ский относился с уважением и всем излишне много гово­рил о своем хозяйстве. Из-за собраний и таких бесед Ключинского в волости все знали и привыкли к нему, а за его беседы и выступления на собраниях считали активистом.