Снежные метели носятся по полю. Возле хаты кружит­ся снег, словно вулкан белый дымится. Ошалелый ветер разбегается в поле, захватывает целые горы снега, несет их и, натолкнувшись на одинокую в поле хатку, забрасы­вает ее снегом, наметает снег через щели в стеклах в хату, сыплет им сквозь дырки в крыше на чердак.

Снег лезет сквозь щели между жердями в сарай и колю­чим холодом обдает исхудавшую корову. Корова дрожит, отвернулась от яслей в сторону, откуда дует ветер, и пережевывает съеденную мешанину. У коровы глубоко впавшие худые бока. Она мягкими губами выбирает из-под ног, из навоза, неутоптапные соломины и подолгу переже­вывает их, дрожит от холода и потихоньку мычит. Рядом, за перегородкой, такая же, как и корова, худая мохнатая кобыла. Кобыла не хочет отходить от яслей. Она стала к ветру боком и достает из яслей сено. В сене камышинки, они щекочут кобыле ноздри. Кобыла губами разворачивает объеденные камышины, выбирает отдельные травинки и фыркает. На глазах у кобылы засох навоз. На хвосте и спи­не — снег. Время от времени она перестает искать в яслях, расставляет ноги и встряхивает всем телом, чтобы сбросить со спины снег и немного согреться. У нее тогда вяло обви­сает нижняя губа и тоже дрожит.

А ветер с метелями все более зло бросается на хату, на сарай, сыплет в сарай сквозь щели снег, застревает между жердями, рвется оттуда и, злой, жалобно свищет: у-ю-й-й-у...

У ворот стоит Никита. Он худой, оброс густой короткой бородой.

Уже второй год, как он вернулся с войны... Тогда его с радостью встретили соседи, брат, жена. Он долгое время жил в хате брата. Долгое время воскресными днями он вы­ходил на улицу в солдатской форме, в сапогах, в шинели и шел по улице солдатской размерной поступью. Потом пе­решил шинель на армяк. Сапоги порвались. На брюки, на колени, легли рыжие заплатки со старого, давно изношен­ного армяка. И единственной памятью о солдатчине оста­лась испачканная старая шапка.

С самого утра и до вечера возился Никита возле хаты, возле стогов и сарая; целыми часами раскапывал снег и время от времени привозил из лесу на кобыле дрова. Ве­черами садился на колодочку посреди хаты напротив огонь­ка и то кроил, разматывая скрученное баранками лыко, то домашним способом, распаривая в печи ясень, гнул поло­зья и тесал копылы для саней. Разогревшись у печи, подол­гу тяжело кашлял.

Этот кашель он частично привез с войны, а усилил его весной, когда, переезжая речку, свалился в воду под лед.

Никита убрал от ворот навоз, прикрыл ворота и пошел к стогу. Там он остановился в затишье, оперся о стог и дол­го был неподвижен. В памяти всплывали пережитые годы. Всплывали, словно совсем свежие, картины жизни в гу­бернском городе, и как живой вставал в памяти Зубкович.

С Зубковичем Никита расстался еще до войны, его напра­вили в другой город. Но сейчас почему-то звучали в ушах слова Зубковича, которые он шепотом говорил Никите в ночь после первой его удачи. Тогда слова эти немного пу­гали, но Никита не верил в них, а теперь они опять всплывают в памяти и рождают тревогу. После революции про­шлое пугало Никиту и мучило его страхом. Он боялся, что­бы не рассказать про свое прошлое людям, и в беседах о старом больше молчал. Теперь Никите, когда он задумался над словами Зубковича, начинает казаться, что вот-вот кто-то выйдет из-за стога, из-за сарая, возьмет его за шиворот и спросит: служил ты охранником или нет? Сколько добрых людей погубил своей службой? От этого становится Ники­те страшно, он оглядывается вокруг, торопливо крестится, сняв с головы шапку, и шепчет сам себе:

«Хорошо, что хоть никто не знает, а если бы знали, за­гоняли бы меня люди, затюкали, а может, и еще хуже было бы, пускай и не знает никто. Пускай дети мои об этом ни­чего не знают!»

Никита еще раз посмотрел вокруг, надергал сена, взял его в охапку, подобрав чистенько до травинки, и понес в сарай. Навстречу ему из сарая тихо заржала кобыла. В по­ле густая белая метель смешивалась с сумерками насту­пающей ночи.

* * *

Пятнадцать верст шли босыми по шоссе. Когда минова­ли кожевенный завод, кто-то предложил обуться. Все сошли с шоссе на лужок, помыли в канаве ноги и начали обувать сапоги, ботинки, лапти.

В городе в отделе народного образования никто не ре­шался зайти в кабинет к заведующему. Долго стояли под дверью и спорили, кому идти, а потом все вместе зашли в кабинет. Заведующий удивленно смотрел на вошедших, слушал их путаную, не совсем смелую речь, а выслушав, написал какую-то бумажку и рассказал, как ближе пройти к экскурсионному бюро.

Когда вышли из кабинета заведующего, Алесь только рукой махнул, и тогда с говором и шумом пошли по улицам города. В экскурсионном бюро им дали руководителя-наставника. Он показал прежде всего спортивную площадку во дворе экскурсбюро, потом повел экскурсантов в физичес­кий кабинет одной из школ... Там седой старый физик дол­го рассказывал о разных физических явлениях, доказывал правильность высказанных мыслей физическими опытами. Во время лекции разбились две стеклянные баночки и лоп­нула во время пагревания колба. Опыт, который хотел по­казать физик с колбой, так и не удался, потому что другой не было. Вечером показали еще рентгеновский кабинет го­родской больпицы. Ученики (это была экскурсия из сель­ской школы) смотрели на освещенное сердце Янки, наблюдали, затаив дыхание, как оно бьется, а ночью, в общежи­тии, подшучивали над Янкой, что у него кривое сердце и что лежит оно у него немного боком.

Оставалось завтра осмотреть еще электростанцию и ма­слобойню.

Когда утром шли на электростанцию, над дверью двух­этажного дома Алесь прочитал написанные на вывеске сле­дующие слова:

РОССИЙСКИЙ КОММУНИСТИЧЕСКИЙ СОЮЗ МОЛОДЕЖИ

УЕЗДНЫЙ КОМИТЕТ КОМСОМОЛА.

Сквозь раскрытые на первом этаже окна Алесь видел на стенах комнат этого дома наклеенные громадные плакаты и портреты.

«Наверное, клуб для молодежи»,— подумал он.

А когда на углу улицы в киоске купил местную газету, то на последней странице опять прочитал в объявлении те же слова, что и на вывеске.

За городом, по пути домой, опять завернули на лужок, и все разулись. В газету Алесь завернул свои ботинки.

Прошел целый месяц после экскурсии. Алесь уже по­забыл о прочитанном в газете и на вывеске. Он по привыч­ке зашел в помещение волости, чтобы попросить у секре­таря комячейки какую-нибудь книжку для чтения.

Секретарь комячейки Сергей сидел над какими-то бу­мажками. Когда Алесь вошел и сел на табурет, Сергей ото­двинул левой рукой бумаги в сторону и начал расспраши­вать Алеся про школу. Спрашивал о том, как относятся к ученикам учителя, как успевают ученики. А потом взял Алеся за рукав рубашки, посмотрел на него и сказал:

— Много у вас хлопцев в школе хороших, почему бы вам не организовать там ячейку комсомольскую?

Алесь сразу вспомнил газету, вывеску.

— Слушай! Я что-то про комсомол в газете читал, ко­гда на экскурсии были. Что это?.. Что мы делать будем, когда комсомол организуем?

— Что делать?.. Ну что комсомол делает?.. Я и сам хорошо не знаю, но, примерно: разверстку помогает соби­рать, учится политике, на бандитов, если надо, ходит, в ЧОНе занимается, учит деревенскую молодежь коммуни­стической жизни... Ячейка — это, брат, все, это, когда все одинаково думают. В школе у вас — как кто хочет, а тогда — ячейка... Вот хоть партию возьми. Партия — это взрослые, ну, а комсомол — вроде партии молодежи. Так и говорится: коммунистический союз...

— Так давай организуем, а?..

Алесь смотрел на Сергея и ждал ответа.

— Давай. Ты еще поговори с одним-двумя лучшими хлопцами, а я приду к вам, и организуем... Вот тогда, брат, заработаем, только держись. И я буду с вами политикой заниматься. Тогда мы вашим некоторым учителям в поли­тике сто очков вперед дадим!..

Сергей подмигнул Алесю и опять взялся за бумаги. О книжках Алесь позабыл. Он стремглав бросился в школу. Тихонько отвел в угол Янку и рассказал ему о разговоре с Сергеем.