И еще эмоциональный всплеск. Василена (он это чувствует) до боли стискивает сплетенные пальцы: Господи! Ведь Ты же един, тогда почему так много всяких инстанций, говорящих от Твоего имени: и светская власть, и Департамент безопасности, и Монастыри, и Патриарх Московский, и черт знает кто… И каждый хочет иметь Тебя с потрохами, и каждый требует своей доли покорности… Они со всех сторон впиваются в Тебя, как крючки… И не соскочишь, не надо пытаться, будет только больнее… Отчаяние… безнадежность… усталость…

Кажется, все.

Иван осторожно слезает с койки. От долгого стояния в неестественной позе мышцы у него затекли. Он с силой растирает икры и голени. До него постепенно доходит, о чем был этот подслушанный разговор. Девочка – это, конечно, Марика. А мальчик, это, получается, он? Ну – и куда его заберут?

Выясняется это довольно быстро. Минут через десять раздается знакомый скрежет замка, тяжелые шаги Цугундера по коридорчику, голоса:

– Что это у вас тут так темно?

– Так лампочек нет, господин инспектор. Заказываем, пишем заявки, но не привозят, выкручиваем и вкручиваем то туда, то сюда…

– Ладно, иди-иди!

Дверь открывается. В сумрачном проеме возникает такой же сумрачный силуэт. Инспектор выглядит именно так, как Иван его представлял: высокий, худой, капюшон, надвинутый на лицо.

Но именно человек.

Не иномирное существо.

– Встань, встань! – яростно шепчет Цугундер. И даже подмахивает рукой снизу вверх – шевелись.

Иван поднимается.

Инспектор некоторое время рассматривает его, а затем капюшон чуть поворачивается к проему:

– Пошли.

На первом этаже – никого.

Пустота, непривычная тишь, блестит срочно протертый линолеум.

Еще слегка влажный.

Попрятались все.

Вот и дверь медотсека. Инспектор бросает короткий взгляд на Цугундера:

– Все. Здесь вы нам не нужны.

– Понял… – Цугундер пятится, не осмеливаясь поворачиваться к начальству спиной.

Внутри медотсека все белое: мебель, стены, окна, наполовину закрашенные, потолок. Правда, все уже пожелтевшее и облупившееся, чувствуется, что краску не обновляли давно. Сестра в белом халате у шкафчика с инструментами склоняет голову:

– Ваше преподобие… Благословите!

Инспектор отмахивается от нее, чертя в воздухе крест:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… Аминь…

Сестра исчезает.

– Ну вот, смотри, – говорит инспектор.

Хорь лежит на кровати, прикрытый до пояса простыней. Исхудал он так, что Иван с трудом его узнает: щеки прилипли к зубам, ребра на груди прорисовываются, как у мумии. А на коже вроде бы желтоватой, сухой, – созвездия разнообразных нарывов: одни уже почерневшие, шелушащиеся, другие – багровые, созревающие, с головками зеленого гноя. Чувствуется, что это они вытягивают из него жизнь. И кошмарный запах – запах гниющей плоти, шибающий в нос.

– Твоя работа, – говорит инспектор.

Иван не понимает, о чем это он?

– Смотри, смотри – так выглядит действующее проклятие. Так выглядит смерть…

Хорь уже не дышит, а как бы икает – вздрагивает, крохотными глотками, с трудом втягивая в себя воздух. И тут Ивана наконец прошибает – обрушивается, как ливень кипящей воды, принизывающей тело насквозь. Именно так он и кричал на опушке, на вершине склона, беснуясь, слыша металлические удары тревоги: чтобы сдох этот Хорь, чтобы он сгнил заживо, чтобы покрывался язвами, корчился бы от боли, чтобы ему ни одно лекарство, ни одна молитва не помогли…

Так значит, это проклятие?

Так значит, вот как оно выглядит.

Так значит, Бог, или кто там есть наверху, услышал его слова?

Иван ошеломлен.

– Теперь снимай его, – говорит инспектор.

– Что?

– Говорю: снимай. Проклятие может снять лишь тот, кто его наложил.

– А как?

Иван растерян.

– Так же, как проклинал. Сильней будет действовать, если с реципиентом установить физический, то есть прямой телесный, контакт. Прикоснись к нему, положи руки на грудь…

Как во сне, Иван наклоняется и прижимает ладони к горячей коже. В пальцы тут же вонзаются сотни тонких иголочек. Иван невольно отшатывается.

– Держи, держи, – говорит инспектор. – Когда накладываешь на человека проклятие, это выглядит немного абстрактно. Одни слова. Проклял, и все. А вот как это происходит в реальности… Говорю: держи!.. Ты же, надеюсь, не хочешь его убить?

У Хоря хрипит в груди, на губах вздувается и опадает мутный пузырь.

– Держи!..

В пальцы снова вонзаются сотни тонких иголочек. Иван крепко зажмуривается. Я же не хотел, Господи, думает он. Я не хотел, не хотел… я ведь был тогда в беспамятстве, сгоряча… я разозлился… не понимал, что делаю… я вовсе не желал, чтобы он умер… вот так… Не надо, Господи… умоляю Тебя… не надо… пожалуйста… Исправь это, если еще не поздно… Пусть он живет…

На самом деле он не думает, а кричит, но – внутри себя, так что крика не слышно.

В груди у Хоря что-то лопается с мокрым шлепком. Хорь заходится в кашле – таком, будто сейчас лопнут легкие. Однако с каждым жутковатым выкашливанием он все свободнее дышит, хрип в горле слабеет, и одновременно у Ивана перестают покалывать иголочки в пальцах. Он выпрямляется. Хорь дышит, дышит!.. Появляется медсестра, вытирает ему рот сложенной марлей, нагибается, оттопырив зад, обтянутый тонким халатом. Иван не к месту вдруг вспоминает, как Хорь хвастался, что имел эту сестру, именно так, сзади, говорил, что такой у них был медосмотр. Хорь ведь года на два старше, чем указано в его документах, специально соврал, чтобы отправили после поимки в Приют, а не на завод или на рисовые плантации.

Впрочем, хрен с ней, с сестрой. Хорь открывает глаза, и зрачки его начинают вполне осмысленно ощупывать помещение.

– Где я? – спрашивает он слабым голосом.

Иван чувствует, что совсем обессилел, едва держится на ногах. У него слегка кружится голова: стены медотсека сдвигаются какими-то неожиданными рывками.

– Пошли, – говорит ему инспектор, трогая за плечо.

Они проходят по коридору и сворачивают в вестибюль. Цугундер при виде их привстает, но, не получив указаний, шлепается обратно в кресло. У парадного входа почти вплотную припаркован автомобиль – чистенький, мышиного цвета, с овальными немного раскосыми фарами. Иван еще никогда не видел автомобилей. Фургоны грузовые – сколько угодно, а легковые автомобили – нет. Да и где он мог бы их видеть? Инспектор распахивает заднюю дверцу. Внутри – сиденья, обитые светлой кожей. У Ивана нет сил, даже чтоб удивиться.

Он вяло оглядывается.

Блестит лужа, где копошатся какие-то головастики.

Сияет солнце.

Ползут по небу кучерявые облака.

Нет сил ни на что.

– Ну хватит думать, садись, – говорит инспектор.

Реконструировать Хронику Смуты, как данный период ныне охарактеризован историками, задача необычайно сложная. И прежде всего потому, что ранее человечество ни с чем подобным не сталкивалось. Точнее сталкивалось, но не в таких глобальных масштабах: осознание происходящего пробивалось через мучительный хаос социальных и идеологических потрясений, слишком парадоксальным оно поначалу выглядело, слишком противоречило всем мировоззренческим догмам, уже сложившимся и считавшимся незыблемыми в цивилизованном мире.

Свою роль, несомненно, сыграла и фрагментация текущей реальности, распад ее на изолированные домены, разрыв всех привычных коммуникаций. В этих обстоятельствах многие свидетельства и документы были безнадежно утрачены, другие же утвердились в маргинальных формулировках, претендующих тем не менее на абсолютную истинность. Единой точки зрения на ключевые моменты Смуты у нас нет до сих пор. Ожесточенная дискуссия в научной среде идет, например, о том, что же в действительности явилось решающим фактором возвращения мира в прежнюю бытийную колею – выступление Теннессийского пророка, блокированного наконец федеральной армией на Потомаке и после трехдневного стояния вознесшего с холма знаменитую Молитву об успокоении: ситуация в США после этого начала явно стабилизироваться, или аналогичное ночное стояние миллиона мусульман на горе Арафат, или Всероссийская молитва Патриарха Фотия, или, как объявил главный раввин Израиля, церемония, совершенная тридцатью шестью еврейскими праведниками вместе и хасидами, и митнагдим у Стены Плача в Иерусалиме, или битва при реке Малече, где Свет Разума одержал поразительную победу над силами Тьмы (правда, часть хронистов считает, что дело там обстояло с точностью до наоборот), или поворотом все-таки стал Европейский крестный ход, прошествовавший, заметим, пешком от Варшавы до Лиссабона. А может быть, дело обстояло гораздо проще. Как полагает профессор Асканио Пачинетти из Падуанского университета, флуктуация, вспыхнувшая спонтанно, просто исчерпала онтологический потенциал и угасла сама собой.