© А. М. Столяров, 2024

© «Время», 2024

Тяжел был Год Саранчи, названный так из-за серо-зеленых, шелестящих насекомыми туч, одна за другой плывущих по небу. Растягивались они от горизонта до горизонта – заслоняли солнце, и казалось тогда, что наползает на мир смертная тень. В беспамятстве бежало от них все живое: если такая туча опускалась на землю, то не оставалось после нее ничего – ни листика, ни былинки, ни корней в дерне, лишь мертвая крошащаяся почва, бледные скелеты деревьев, лишенных даже коры, кости зверей, птиц, а то и людей, не успевших уйти. Положение усугубляли пыльные бури. Ветер вздымал стеной земляную зловещую пелену и, словно пеплом, усыпал ею все на сотни километров вокруг. Гибли посевы, по озерам и рекам колыхался грязевой комковатый кисель, респираторы не помогали: в пыльном сумраке задыхались поселения и мелкие города, глох автотранспорт, останавливались поезда, упираясь в наметенные буквально за час мощные пылевые валы.

Надвигался Великий голод. Журналисты пугали аудиторию, а заодно и самих себя гейзерами алармистских прогнозов: вымрут южные регионы, население страны сократится по меньшей мере на треть. И хотя правительство уверяло, что запасов зерна, имеющегося в государственных закромах, вполне достаточно, чтобы пережить этот год, карточную систему продажи и распределения продовольствия ввели не только в большинстве областей России, но и в Москве.

Никто не мог объяснить, откуда взялась эта напасть. Ходили слухи, что поскольку нашествие распространялось с юго-западного направления, то саранчу напустили коварные турки, мечтающие создать Великий Туран и до сих пор претендующие на Крым и земли Причерноморья. Популярной была также украинская версия: в ночь на пятницу, которая, как известно, считается днем нечистым, ведьмы и колдуны со всей Незалежной собрались у капища Перуна, на правом берегу реки Лыбедь в Киеве, и под дикие пляски, бубны и завывания молили богов, чтобы сгинули клятые москали. Передавали подробности: якобы ожили при этом деревянные истуканы капища и скрипучими голосами предрекли скорую гибель Москвы.

Однако, если судить по СМИ, в сознании россиян все же преобладало мнение о кознях Америки: Конгрегация евангелистских церквей, тайно собранная усилиями АНБ, ФБР и ЦРУ, вознесла Богу молитву о каре для «империи зла». Радение продолжалось без перерыва три дня и три ночи, хоровой молитвенный речитатив слышен был на десятки километров окрест, закончилось оно лишь тогда, когда часть делегатов впала в явное помешательство. И хотя серьезные аналитики утверждали, что Америке сейчас просто не до того: ее сотрясают беспорядки в «библейском поясе», огромном регионе, совокупности южных штатов, которые Иеремия Борг, пророк из Мемфиса, он же Теннессийский пророк, объявил самостоятельным государством, «землями Иисуса», потребовав изгнать оттуда всех чернокожих, цветных и гендерных маргиналов, на это мало кто обращал внимание: россияне уже давно привыкли, что Америка – это и есть воплощенное зло.

Не лучше обстояли дела и в Европе. Кошмаром Франции в эти месяцы стали шествия Дикой Охоты, бурей, с визгом и хохотом прокатившиеся по нескольким городам. В Амстердаме, прямо на площадь перед Королевским дворцом, выехала женщина на трехглавом драконе, извергающем из себя смрадный дым, и объявила о пришествии Сатаны. А по Берлину, согласно утверждениям журналистов, бродил некий Томерль, чудовищного безобразия, одетый в черное человек, держащий перед собой огромную Книгу Смерти. Каждый, кого он в эту Книгу записывал, немедленно умирал.

Именно в эти дни послушник одного из Великих Монастырей, тех самых, что сорокадневным постом и молитвами сумели остановить саранчу – она полегла у их стен, превратившись в хитиновый прах, – выйдя ранним утром во двор, обнаружил у приоткрытых ворот спеленатого младенца. Лежал он на аккуратном клетчатом коврике, и удивительным было то, что прошедшая ночью пыльная буря не засыпала его с головой, но как бы обогнула, образовав аккуратный овал, – младенец, как в колыбели, покоился в нем. Но еще удивительней было, что вокруг «колыбели» не наблюдалось следов, ни звериных, ни человеческих, никаких – ровная, не тронутая ничем пылевая поверхность, словно младенца опустил сюда ангел, слетевший с небес. А когда брат Авенир, так звали послушника, осторожно нагнулся над ним, младенец открыл глаза и громко сказал: угу!..

Извещенный об этом настоятель Монастыря, престарелый архимандрит, привычно вздохнул и приказал позаботиться о ребенке, как это принято у серафимиитов: не первый подкидыш оказывался таким образом в Монастыре. Младенца окрестили, омыв теплой водой, и в честь Рождества честного славного Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна, поминовение которого приходилось на этот день, назвали Иваном, указав местом рождения именно Монастырь, а затем тот же брат Авенир, ставший по велению настоятеля крестным отцом, отвез ребенка в ближайший Приют.

Возвращался обратно он поздним вечером, по дороге меж верб, жить которым, судя по иссохшей листве, осталось недолго. Воздух к тому времени уже прояснел, видны были темные луговые дали, жара спадала, мир медленно остывал, по правую сторону от проселка тускло блестела река, а за ней, там, где край неба угас, низко-низко над кромкой леса переливалась, слегка пульсировала, будто манила в неведомое, крупная сиреневая звезда.

Коридор, где расположены спальни, они проходят благополучно, но на площадке черной лестницы, когда за ними закрывается дверь, Марика замирает.

– Ты что? – спрашивает Иван.

Она быстро-быстро моргает:

– Боюсь пауков.

– Никаких пауков здесь нет, это сказки, – несколько раздраженно замечает Иван. Голос его, впрочем, звучит не слишком уверенно. – Ну что? Так и будем стоять?

Говорят они шепотом. Воспитатели этой лестницей не пользуются, но все же.

Марика крепко зажмуривается:

– Возьми меня за руку.

Пальцы у нее неожиданно теплые, движется она как слепая: нащупывает очередную ступеньку ногой, балансирует на ней, переставляет другую. Медленно, слишком медленно, но, может быть, это к лучшему. Ивана и самого охватывает тревожная муть. Лестница темная, горят всего две пыльные лампочки в начале ее и в конце, еле теплятся, в углах провисают тени и пологи паутины, внутри которой словно бы кто-то таится – следит за ними хищными вытаращенными глазами. А если про пауков – это не сказки? К счастью, здесь всего три этажа. Уф-ф-ф… наконец одолели последний пролет… Открывается еще один коридор, подсвеченный рассветными окнами, в середине его – арочный проем в вестибюль. Иван ладонью показывает: замри! Опускается на корточки, осторожно выглядывает. Цугундер, как и ожидалось, спит в своем ободранном кресле, скрестив руки-лопаты на животе. Вдруг страшно всхрапывает, распахивает глаза – даже отсюда видна их блеклая желтизна:

– А вот я вас сейчас – на цугундер!..

Они замирают как раз на середине проема. Сердце у Ивана колотится так, что отдается эхом по всему коридору. Однако Цугундер головы к ним не поворачивает – сипит, подшлепывая губами, и глаза его, пусть открытые, уперты в противоположную стену на чей-то темный портрет. Но видит он не его, а что-то другое – на дне сонного обморока.

Тогда – вперед!

На цыпочках они добираются до конца коридора, там ответвление, тупичок, и еще одна дверь, которая выходит на задний двор. Она обычно не заперта. Иван вырос в этом Приюте, двенадцать лет, наизусть знает все его нехитрые тайны. И все-таки он колеблется, ему страшно, всего пара шагов – и они окажутся совсем в другом мире. Еще не поздно отступить, вернуться в спальню, нырнуть под одеяло, укутаться в привычную жизнь.

– Ну что же ты?.. – нервно, оглядываясь назад, шепчет Марика.

Цугундера она боится больше, чем пауков.

Железная ручка поскрипывает, дверь распахивается. Пригибаясь, хотя из окон их вряд ли можно заметить, они перебегают захламленный хозяйственный двор, ныряют в калитку, ведущую к огородам, и, прикрываясь лохмами смородиновых кустов, добираются до того места в заборе, где одна из досок снизу не закреплена. Еще усилие – и они на свободе. Утоптанная земляная дорожка выводит их к озеру. Раньше здесь была липовая аллея. Кто-то, кажется Дуремар, говорил, что ей больше ста лет: посадил еще барин, хозяин поместья, но позапрошлой зимой, когда возник дефицит с дровами, морозы чудовищные, а ни щепочки не достать, на уроках кутались в одеяла, липы спилили, целая эпопея была. Теперь вместо них – ряд пней, из которых уже вымахали хлысты новых побегов.