Затем, перед обедом – молитва о благоденствии и славе страны: да возродится она как чудесная птица феникс, и расточатся в ничтожестве врази ее. Текст молитвы утвержден Департаментом духовного просвещения. Опять-таки нельзя ни слова не пропустить, не заменить на другое, отец Евлогий тоже неукоснительно за этим следит. Все равно голоса неровные, хор торопится, все хотят есть. А после обеда – урок истории, где Дуремар, тощий, с приплюснутой головой, похожий на недоразвитую поганку, рассказывает им, как Андрей Первозванный, неся нетленное Слово Божье, явился на Русь и поднялись из языческой тьмы великие православные города – Новгород, Киев, Владимир, Москва…
– Во дни тягот и испытаний Бог, Отец наш Небесный, всегда обращал лик Свой к России… И уже торжествовали поляки, и уже со злобной радостью предвкушали они, что падет город Псков, но перед рассветом явилась пушкарям Богородица, Пресвятая Дева, видением, озарившим тьму, и указала, куда целить пушки, откуда начнется штурм… И принял генерал Жуков чудодейственную икону от старца, и поцеловал ее трижды, сердцем благодарственно воспылав, и трижды на самолете облетел с ней весь фронт, вознося спасительные молитвы, и устоял Ленинград…
Журчит Дуремар, после обеда всех клонит в сон, глаза слипаются, голову тянет вниз, но еще урок по Закону Божьему, отец Евлогий, несмотря на грузность, строг и внимателен – у него не подремлешь.
– Городинкин, встань!
Поднимается испуганный Городинкин.
– А скажи мне, отрок, в чем преимущества православной веры?
И Городинкин, запинаясь, выдавливает из себя что-то невнятное насчет истинности… незамутненной духовности… преемствующей и… и… по Слову Божьему… воссоздающейся… в… в… в…
– Воссоздающейся в чем?
Молчит Городинкин, багровеет щеками, тужась вспомнить определение. В классе – напряженная тишина. Все уставились в парты, боясь, что отец Евлогий перехватит случайный взгляд и велит продолжать.
– Плохо, отрок! После ужина – в класс, двести раз прочтешь «Отче наш». Кто сегодня дежурный?
– Я… – испуганно пищит Олька Авдеенко.
– Проследишь за ним.
Олька с ненавистью взирает на Городинкина: ей теперь после ужина тоже придется торчать в классе час или два.
Да, отец Евлогий – это вам не полудремлющий Дуремар.
Дуремар, впрочем, тоже иногда просыпается:
– А скажи нам, Зарбаев, как проявила себя Воля Божья в преславной победе русского оружия на Куликовом поле?
И Зарбаев, ни на секунду не задумываясь, тарабанит, что не ел, не пил преподобный Сергий Радонежский, всея Руси чудотворец, по семи дней седьмижды в коленопреклоненной молитве… И призвал он к себе отроков, чистых душой, Ослябу и Пересвета, и благословил их на подвиг во имя Святой Веры и Русской земли…
Все облегченно вздыхают: Дуремар кивает, погружаясь в привычную дрему.
Ивану кажется, что его вызывают несколько реже, чем остальных. Или ему только кажется? Тут ведь точно не определишь. А еще иногда он ловит на себе странный взгляд Василены, будто, увидев его, она о чем-то припоминает. И таким же как бы припоминающим взглядом, но реже пронизывает его отец Евлогий.
– Ты же у нас избранник, – как-то после очередной мелкой стычки цедит ему Хорь. – Тебя в канаве нашли. Пережил пыльную бурю.
– Выживанец, – с хихиканьем добавляет Кусака.
– Подкидыш, – вносит свою лепту Жиган.
В драку они все же не лезут, побаиваются, что уже хорошо. А насчет избранника – это, разумеется, чушь. Он же не апостол Андрей Первозванный, призванный к служению лично Иисусом Христом, и не преподобный Серафим Вырицкий, старец, предрекший, что возникнет государство Израиль и столицей его будет Иерусалим. Ни прозрений, ни чудесных видений каких-нибудь ему не дано. Смешно думать об этом. И вообще он пребывает в растерянности – что есть Бог? Вот эти страшноватые лики, намалеванные на деревянных досках? Как бы ни украшали их, как бы ни блистали оклады, а взгляд оттуда такой, что мурашки по сердцу ползут. Отец Евлогий говорит, что Бог есть всюду и всё, и что Он всё видит, и знает, и непрерывно следит за каждым из нас, всякая тварь по воле его живет, однако Иван никак этого не ощущает. А Хорь однажды со смешочком таким неприятным сказал:
– Ну да, видит! Ни хрена он не видит! Я тут стырил у Дуремара его любимую авторучку, и что?
Действительно – что?
Миллиарды людей на Земле, за каждым следит?
Кстати, и за насекомыми тоже?
И за рыбами, и за птицами? И за мелочью безглазой, беззвучной, что расползается во все стороны, едва взрежешь дерн?
Трудно было в это поверить.
Даже во время коллективной молитвы Иван ничего особенного не ощущает, механически, как и все, проговаривает слова, стершиеся от постоянного употребления. Они бесплотными пузырьками всплывают к небу, испаряются без следа.
Ну и где этот Бог?
Во всяком случае, здесь, в душном карцере, его нет.
Да и как могут слова, не имеющие ни смысла, ни отклика повлиять на судьбу страны?
Никак не могут.
Все это полная ерунда.
Гораздо ярче проступает другое. Вот он (случилось это два года назад) направляется к складскому сараю за парой мотыг (Грабарь, ведающий хозработами, велел принести), и вдруг под черемухой в роскошном белоснежном цвету слышит какие-то истеричные крики, возню: семь или восемь девчонок окружили девятую, прижавшуюся к стволу, плюют в нее, тычут острыми кулачками, дергают за волосы: ведьма!.. ведьма!.. изыди!.. А та стоит, не сопротивляясь, крепко зажмурившись, прижав к горлу ладони. И вот – сияющая на солнце черемуха, и в таком же сиянии девочка, будто не от мира сего, картинка неземной красоты.
Ему до сих пор неясно, что с ним произошло в тот момент, но кинулся сломя голову в эту свару, раскидал их как безмозглых котят, сказал, перекрывая ощеренное девчачье шипение: «Хоть пальцем еще раз тронете – всем руки переломаю к чертям!», не помогло бы, наверное, девки совсем обезумели, но, к счастью, появился Цугундер, внушительно прохрипел: «А ну – брысь!..» – кинулись врассыпную. В тот же день, за обедом, Марика подсела к нему, рядом как раз было свободное место: «Давай дружить»… Иван так растерялся, что ответил: «Давай»… Команда Хоря за соседним столиком гаденько захихикала, но он посмотрел туда, и они враз осели. Жиган аж закашлялся, по спине пришлось колотить. Знали, если дойдет до драки, он бить будет насмерть, кличку ему пытались приклеить – Шиза, не вышло, не прижилась.
Ни разу потом не пожалел о своем ответе. До того он был один и один, ну так что ж, что один, он уже привык, особо по этому поводу не переживал, и вот возник рядом еще человек, живой, теплый, с которым можно было разговаривать обо всем. Марика, оказывается, знала все травы: это семилист, если его приложить – пройдет бородавка, это маточник, настой из него может сделать мужчину женщиной, а это называется веприн хмель, если его пожевать, синенькие вот эти цветки, – ничего не будешь бояться, не чувствовать боли, станешь ломить вперед, как бешеный вепрь… Запросто заживляла раны, любой порез: погладит, пошепчет, кровь останавливается, на другой день уже только рубец, а потом и тот исчезает, словно не было ничего. А как она подняла помятую траву на лугу во время их бегства! А как бестрепетно положила руку на морду Йернода! Воробьи слетались к ней на протянутые ладони: подпрыгивали, чирикали, осторожно брали клювиками хлебные крошки. Прямо как у святого Франциска Ассизского, который проповедовал птицам, травам, зверям.
Вот и черемуху вылечила, ту, что весной надломил ураган – выпрямила ее, замотала тряпками, погладила ствол, прильнула к нему, опять-таки пошептала, бог его знает что, какую-нибудь ворожбу, и выжила черемуха, перелом уже через неделю зарос, остался лишь древесный наплыв на стволе. В ее присутствии Иван чувствовал, что весь мир – живой и что он сам тоже живой.
– Как ты это делаешь? – спрашивал он.
Марика хлопала удивительными ресницами:
– Понятия не имею… Делаю как-то… и все. Само получается…
Она поразительно многое знала о том, что лежало за пределами их Приюта – о городах, где живут сотни тысяч людей. Как они там все помещаются?.. О дальних странах, об их обитателях с черной кожей. Что, вправду черная? Ну да – как уголь… О том, что существуют цветные движущиеся картинки, которые называются странным словом «кино».
