— И вообще: если ты собираешься жалеть всех униженных и оскорблённых, у нас ничего не получится.

— А речь не о всех, — я постарался придать голосу максимальное миролюбие, — только об одной Растяпе. Она хочет быть с нами, и я её понимаю: на её месте я бы тоже хотел быть с нами. Это хао.

— Если ты настаиваешь, я не против, — Севдалин пожал плечами и задумчиво посмотрел на Растяпу, которая всё ещё сохраняла неподвижность. — Только ты того… не суетись и не унижайся. Это раздражает, поняла?..

С тех пор наши вечера приобрели патриархальную умиротворённость. После ужина мы с Севдалином вытягивались на постелях, включали надголовные светильники и под журчание магнитофона утыкались в книги. Растяпа занимала место у письменного стола и в свете настольной лампы вязала новый товар на продажу. Время от времени то Сева, то я, не отводя глаз от текста, окликали Растяпу (тут важен был момент внезапности), чтобы, когда она отзовётся, наставительно произнести (иногда получалось хором): «Не суетись». Это хао-развлечение казалось нам воспитательной мерой по отучению Растяпы от суетливости. Поначалу на наш призыв не суетиться она бормотала: «Ага», постепенно осмелела до того, что уже не скрывала обиды: «Я не суечусь!» и, наконец, попросила нас прекратить забаву.

Мы так и сделали — заменив одно развлечение на другое. Теперь посреди чтения, с тем же эффектом внезапности, мы спрашивали Растяпу, о чём она думает. Её мысли были просты, конкретны и утилитарны: она считала петли, прикидывала, что такого вкусного ещё приготовить и какие занятия у неё завтра в бесполезном институте. Не исключено, что свои ответы она выдумывала — потому, что отвечала не сразу, а с задержкой в секунд пять-десять. Однажды мы застали её врасплох, спросив, чем бы она занималась, если бы ей не приходилось вязать? Потерявшая бдительность, Растяпа поняла вопрос расширительно — как интерес к её мечте. Идеальное времяпровождение по Растяпе выглядело так: она бы много путешествовала и много читала. Ещё, конечно, продолжала бы вязать — уже для удовольствия. Мы ни разу не упоминали при ней, что собираемся отправиться в путешествие — для подозрений, что она подстроила свой ответ под нас, в общем-то не имелось оснований. Так впервые Растяпа обозначила близость к нам по духу.

Вероятно, в ней и правда появилось больше уверенности в себе — она даже стала называть нас мальчиками («Мальчики, садитесь есть») — но утверждать это наверняка, как доказанное знание, было бы опрометчиво. Вне суетливости Растяпа оказалась «чёрным ящиком» — сдержанной в проявление чувств и малоразговорчивой, словно слова и эмоции ей тоже требовалось жёстко экономить. Что на самом деле она там себе думала? О чём переживала? Судить об этом можно было, в основном, от обратного: если всё идёт своим чередом, то и у неё нет причин беспокоиться.

Когда приходила пора спать, Растяпа безропотно оставляла на стуле своё вязание, желала нам спокойной ночи, а утром, тихо прокравшись в комнату, брала необходимые продукты и будила нас уже к завтраку. Её соленья естественным образом перекочевали в наш холодильник (надо думать: к большому облегчению Ирины и Дарины). Раз в две недели Растяпа, в пятницу вечером, ехала домой пополнять их запас (два часа на электричке с Белорусского вокзала).

О своей семье она почти не упоминала и рассказала неохотно. Нам удалось выведать, что её мать работает школьной учительницей, отец был мастером на местном заводе, после его закрытия перебивается случайными заработками (из неловких оговорок можно было понять, что он попивает — порой, сильно), а младший брат, старшеклассник и оболтус, совсем наплевал на учёбу, и они с матерью опасаются, как бы он не подсел на наркотики (в школьном дворе едва ли не каждое утро можно найти использованные шприцы). Сведения были ожидаемыми — практически предсказуемыми.

Между тем, постоянное Растяпино присутствие в нашей комнате не осталось незамеченным широкой коридорной общественностью. Нас стали невзначай спрашивать: чья Растяпа подруга — моя или Севдалина?

— Ничья, — отвечали мы.

Иногда спрашивали более прямо:

— Кто из вас с ней спит?

— Мы с ней не спим.

Дальше всех в объяснении странного трио зашли Ирина и Дарина: они стали распространять слух, будто Растяпа спит с нами обоими за еду и даже придумали термин, казавшийся им необычайно едким — «секс эконом-класса». Для окружающих сплетня оказалась привлекательной: ей охотно верили, потому что правдивое объяснение казалось слишком простым и неинтересным — в нём видели фасад, за которым обязательно что-то скрывается. В конце концов, версия «шведской тройки» стала почти общепринятой — для тех, кому вообще было до этого дело. Нас с Севой она потешала — мы видели в ней очередное проявление хао. Растяпе не хватало такой высоты духа: она сильно переживала и сдержанно возмущалась.

— Не парься, — посоветовал Севдалин. — Нет ничего бессмысленней доказывать, что ты не верблюд.

— Скажи им, — предложил я, — «У меня у одной — два любовника, а у вас на двоих — ни одного». Увидишь — они заткнутся.

— Я так не могу, — пробормотала она.

— Тогда терпи.

В свою очередь у нас появились своё представление о Растяпиных сердечных делах: она влюблена в одного из нас. Другие кандидатуры не рассматривались по причине их нелепости (Растяпа просто не способна на такую чудовищную наглость). Но в кого? Оказаться предметом тайных Растяпиных воздыханий казалось нам комичным и даже в чём-то позорным — мы охотно уступали эту честь друг другу.

— Ты за неё заступаешься, — говорил Сева. — Конечно, в тебя.

— Во мне она видит брата, — парировал я, — а в тебе — мужчину, который выдаёт ей деньги продукты. Классический прототип будущего мужа.

— Не отказывайся: у неё неплохая фигура.

— Ты заметил? А я не обращал внимания.

— Не обижайся, но я для неё — журавль в небе, а ты — синица в руках.

— Я не обижаюсь, только кто ж влюбляется в «синиц»?

На всякий случай, чтобы пресечь на корню возможные Растяпины иллюзии, мы раза два в её присутствии обсуждали наших юридических однокурсниц — с кем из них стоит замутить. В октябре у Севдалина в наших пикировках появилось преимущество: он обзавёлся подружкой. Я подобным достижением похвастать не мог: у девчонок с нашего курса, которые нравились мне внешне и с которыми завязывались неплохие приятельские отношения, либо уже были бойфренды вне института, либо они предпочли однокурсников-москвичей. Впрочем, сами по себе наши успехи на личном фронте ничего не доказывали в предполагаемых Растяпиных симпатиях — она по-прежнему могла быть влюблена в кого угодно или не влюблена вовсе.

И всё же Ирина с Дариной нарвались. В один из вечеров мы столкнулись с ними внизу у лифта и стали специальными слушателями светского диалога.

— Как ты думаешь, чья сегодня очередь, — спросила одна, — его или его?

— Думаю, она принимает обоих за ночь, — ответила другая.

Обе захихикали.

— Ну, мы-то терпеть не обязаны, — сказал мне Севдалин, — как считаешь?

— С какой стати? — согласился я.

Мы втиснулись с ними в кабину лифта, и когда она поднялась над вторым этажом, я нажал кнопку «стоп». Наши визави переполошились:

— Ты что делаешь?!

— С ума сошёл?!

— Мы были с вами вежливы, — улыбаясь, произнёс Севдалин, — и культурны…

— …ничего плохого вам не делали, — продолжил я, — а вы хамите…

— …за такое морду бьют, но мы…

— …как цивилизованные люди и юристы…

— …обратимся в суд…

Перед Ириной и Дариной предстало мрачное завтра: мы подадим иск от имени Растяпы о том, что они её травят и распускают о ней грязные слухи, найдём свидетелей, подтверждающих их вину, сами тоже обязательно выступим как свидетели и выиграем это плёвое дело в одно заседание. Их ждёт чувствительный штраф за причинение морального ущерба, исключение из института и неслыханный позор на всю общагу. Психологическая атака удалась: Ирина с Дариной перепугались и, когда мы вышли из лифта, на всякий случай проехали ещё несколько этажей вверх.