Мне стало её жаль. Я бодро пообещал, что отныне всё будет хорошо: Ваничкин теперь будет решать все её проблемы.
— Да поймите же!.. — на страдальческом лице Иветты проступило настоящее отчаяние. — Не может быть и речи… того, что хочет ваш друг — об этом и речи быть не может!
Она говорила это с такой убеждённостью, что я немного растерялся: а вдруг, действительно, все Ромкины старания напрасны? Сердцу, как известно, не прикажешь, и, если Иветта так уверена, что никогда не сможет простить Ваничкина и испытать к нему хоть малейшую симпатию, то…
— Ну, чисто теоретически… в этом ничего такого нет, — промямлил я, — в жизни всякое бывает. Знаете, что? Бросайте работу! Чего это они вам хамят? Ромка на заочное перевёлся — вы можете с ним дополнительно заниматься. И тогда он не забросит университет.
— Заниматься с ним? Вы это всерьёз?
— Это только идея, но почему бы и нет? Он же тоже на математическом учится! Ну, как учится? Ему, в общем-то, не до учёбы, а если вы будете с ними заниматься, то — другое дело. Думаю, Ромка будет рад! Будете помогать ему контрольные делать для заочников, он будет вам хорошо платить, а заодно пообщаетесь! Где-нибудь в кафе! Может, вы его убедите, и он… сами понимаете: когда резко отказывают… от препятствий он только упрямее становится! А если по-хорошему — спокойно, доброжелательно, то…
— Вы думаете? — протянула Иветта недоверчиво и снова попыталась заглянуть мне в глаза, чтобы проверить на искренность. — Наверное, вы правы… Но я его боюсь, — добавила она неожиданно. — У меня ощущение, что он может в любой момент меня ударить. Или просто сделать больно — словом или… поступком. До дрожи боюсь!
— Вас? — не поверил я. — Кого-нибудь другого — да, может. Даже меня может, но вас — исключено.
— Вот видите! Он может ударить друга!
— Ну-у, — я замялся, — по правде говоря… это только один раз… я ему сказал, что в вас нет ничего особенного — что вы такая же, как и все женщины…
— И он вас ударил?
— Нет, он же не псих! Просто сказал, чтоб я так больше не говорил, а то он мне треснет...
Иветта опустила глаза и, приложив пальцы к виску, несколько секунд что-то обдумывала или вспоминала.
— Во мне и правда нет ничего особенного, — произнесла она, глядя в сторону и не скрывая горечи. — Когда-то было, но ваш друг это убил. Можете так ему и передать.
— Лучше сами ему скажите, — поспешно возразил я, — мне он не поверит. Да и вам не поверит: если он считает, что вы — особенная, значит, так оно и есть. И, знаете, что? Не надо звонить. Вы же завтра пойдёте к маме в больницу? С утра? Ромка тоже туда подъедет, и вы с ним всё о занятиях обговорите. На нейтральной, так сказать…
Неожиданно в разговор встрял ещё один собеседник: соседняя дверь приоткрылась, в образовавшуюся щель высунулась седая голова бабули. Почему-то я сразу понял, что это и есть Ромкин информатор. Голова произнесла: «Добрый вечер!» и обратилась к Иветте:
— Иветточка, как мама?
— Слава Богу, — тут же отозвалась Иветта, оборачиваясь к бабуле, — операция успешная. Делал лучший хирург города…
— Ну, мне пора! — оставив пакеты, я устремился вниз по лестнице.
— Спасибо! — донеслось вслед.
Тремя этажами спустя послышалось: «Тётя Муся, можно я это пока у вас оставлю?»
Я вышел на улицу, раздумывая, стоил ли передавать Ромке весь разговор или кое о чём лучше умолчать? Ваничкин вынырнул из темноты — он всё же вошёл в двор Иветты и сидел на скамейке, откуда мы с ним раньше наблюдали и Иветтиными окнами.
— Где тебя носит? — спросил он недовольно. — Уже думал, дрыщ тебе там навалял и хотел идти на помощь!
— Дрыщ в депрессии, — сообщил я, — а с Иветтой завтра встретишься в больнице.
В салоне автомобиля, пока Ромка заводил и выруливал на дорогу, я вкратце пересказал наш разговор. Ваничкин одобрил идею встретиться с ним в больнице, а ещё больше — занятия математикой с Иветтой.
Но внезапно его охватило подозрительность:
— А что это она с тобой так разоткровенничалась? Что ты там ей наплёл? Знаем твою тягу к сочинительству!
— Ну знаешь ли!.. — обиделся я. — Я ему помогаю, а он!.. Если так, то шёл бы сам!
И объяснил: надо же Иветте с кем-то обсудить свалившуюся на неё Ромкину любовь. А с кем? Не с дрыщом же! Мать — в больнице. Подруг, видимо, под боком нет, а у меня — располагающее к себе лицо, честные глаза и чуткое сердце.
— Ладно, — Ромка потрепал меня по плечу, — молоток! Не зря с тобой людоедов били…
— И вот ещё что, — дал я последний совет, — перестань во всё чёрное одеваться, а то и вправду на бандита похож. Неудивительно, что она тебя за бандита приняла.
— Хм! — Ваничкин посмотрел на меня с удивлением. — Ты думаешь?..
Остаток пути он сосредоточенно смотрел на дорогу, но иногда на его лице возникала блаженная улыбка, а под конец он даже стал насвистывать бодрую мелодию, чего за ним раньше вроде бы не водилось. Но мы приближались к моему дому, и тянуть с просьбой о деньгах дальше уже было некуда.
— Слушай, — сказал я, — мне нужно сто долларов.
— Счастливчик, — вздохнул Ваничкин. — Мне нужен миллион. И то — только для начала…
— Я уезжаю, — сообщил я, — в Москву. Мне нужно сто долларов, не жмись. Месяца через три-четыре верну.
Я старался придать голосу максимальную убедительностью, но на Ромку она не произвела никакого впечатления.
— Сказкин, — внушительно произнёс он, — знаешь, как это называется?
— Ну как?
— Разводка на святое.
— Что ещё за разводка такая?
— Ты хочешь срубить с меня сто баксов только потому, что мы с тобой в детстве сочиняли, как сделаем революцию в Африке, и потому, что я попросил тебя сегодня съездить со мной. А это неправильно! Я б сказал: в корне неверно! За такие вещи денег не берут — это вообще не денежный вопрос. Въезжаешь?
— Ха! — оскорбился я. — К кому же и обращаться за помощью, если не к друзьям? Или друзья нужны только, чтобы приятно потрепаться за бутылкой пива? Тогда это уже не друзья, а так — приятели-собутыльники. И я же не прошу тебя подарить — мне нужно в долг на несколько месяцев, а потом верну!
Ваничкин неодобрительно хмыкнул.
— Я бы мог дать тебе сто долларов, — сообщил он с мрачной дипломатичностью, — но сам посчитай: через полгода они у меня превратятся в триста-четыреста, а через полтора года — в полторы штуки. Давай я тогда дам тебе сто пятьдесят? С чего ты взял, что у меня есть свободные сто долларов? Ты хоть знаешь, во сколько мне обошлась эта операция?
— Во сколько? — полюбопытствовал я.
— Ты умрёшь, если я тебе скажу, — пообещал Ромка, — я сам чуть не умер — вот, сколько!
— Ну и ладно, — проворчал я. — Будь по-твоему, буржуй несчастный. Но сам подумай: мне ведь тоже, знаешь ли!.. Мне может стать противно вспоминать, что сидел с тобой за одной партой! Ты этого добиваешься? Если — да, то ты мне уже немного противен!
Ромка окинул меня суровым неодобрительным взглядом и снова стал смотреть на дорогу. Он довёз меня до самого подъезда, и мы молча обменялись рукопожатиями. Уже у входа в подъезд, Ромка меня окликнул:
— Эй, Сказа! А в Москву зачем намылился? Ты же только что там был!
— Учиться, — сообщил я, оборачиваясь. — И вообще — надо что-то в жизни менять.
Несколько секунд Ваничкин размышлял.
— Ладно, — пробурчал он, — пользуйся моей добротой...
Он протянул мне сто долларов.
2.05. Жизнь в стиле хао
За неделю до начала занятий мы с Севдалином въехали в студенческое общежитие — семиэтажное здание из светло-розового кирпича, построенное в конце пятидесятых и навсегда сохранившее бытовые реалии того времени. Сверху оно должно выглядеть, как буква П — с длинной перекладиной и короткими ножками.
От лифта коридор расходится в стороны: одна половина считается женской — в ней женский умывальник и туалет, другая, соответственно, мужской. На этом разделение и заканчивается: в женском крыле хватает комнат парней, в мужском — комнат девушек. На каждой половине есть общая кухня — с алюминиевым столом для разделки продуктов, двумя газовыми плитами и мусоропроводом. По утрам и вечерам вокруг плит происходит столпотворение и битвы за свободную конфорку. Иногда кто-то забывает о своём чайнике, вода в нём выкипает, и тогда по коридору распространяется запах гари. Душевые и вовсе располагаются в подвале.