— Да, — со вздохом согласился отец, — упустили время. Раньше надо было цены выравнивать — в начале 1960-х…
— Пап, ты будешь смеяться, но ведь и в культуре, которой мы так гордились, тоже проиграли. Мы — по крайней мере, моё поколение — западную музыку слушали, а на Западе нашу — очень вряд ли. Опять же: почему? Потому что вся советская эстрада ориентировалась на семидесятилетних старцев из ЦК и Политбюро. Вкусы своего поколения они навязывали всем последующим. Что-то, скрепя сердце, пропускали, но в общем… Вот и получалось: если им что-то непонятно или не нравится, то оно уже враждебное — «не наше», «антисоветское». Или взять те же книги — тут тебе не надо рассказывать. Казалось бы: чтение — самый дешёвый способ сделать жизнь людей интереснее. Хоть убей, не пойму, почему советская власть эту возможность так бездарно профукала. Ведь совершенно дурацкая ситуация: все книжные завалены книгами, которые мало кто покупает, а что-нибудь интересное — не достать. Напечатай на одной и той же бумаге буквы в другом порядке — никаких дополнительных затрат не требуется. И будет тебе счастье! Так нет же: за детективами, фантастикой гонялись, передавали из рук в руки — один экземпляр через сто человек проходил. Потому что считалось — развлекательный жанр, а литература должна учить и воспитывать. У нас же за приключения отвечали в основном давно умершие иностранцы — Дюма, Жюль Верн, Майн Рид, Джек Лондон, Вальтер Скотт. За детективы — Конан Дойль. Чтобы купить несчастных «Трёх мушкетёров» надо было сдать двадцать килограммов макулатуры — не хуже меня знаешь. Это ж какое неуважение к собственным людям! Казалось бы, мелочи. Но в результате мы сильно отстали в гуманитарном знании. Любой колхозник знал, что такое агитация и пропаганда — нас же всех на каждом собрании агитировали. А о том, что такое манипуляция общественным сознанием — и многие академики не догадывались. Вот нас красиво и обвели вокруг пальца. С одной стороны, втюхивали, какая красивая жизнь на Западе, с другой — какой Перестроечный журнал не возьми, в нём — всё репрессии да репрессии.
— А причём тут репрессии? — нахмурился отец.
— А притом, что у народа создали ощущение, что Советский Союз — сплошной концлагерь, где нет ничего доброго и светлого. Такую страну не жалко! И Великую Отечественную вы не выиграли, потому что советских людей погибло втрое больше, чем немцев, и ваш полёт Гагарина — так себе достижение. Вот и вбрасывали глупые фразочки: «Жаль, что выиграли войну — сейчас бы пили баварское!» И ведь эту чушь охотно повторяли! А ещё исподволь внушали: разделитесь на части, тогда заживёте! Знаешь, в чём ирония Истории? На знаменитых московских процессах тридцать седьмого года подсудимым в вину ставили, что они хотят расчленить Советский Союз и вернуть капитализм. Справедливыми были те обвинения или нет, насколько справедливыми и насколько огульными — другой вопрос. Факт, что именно этим Перестройка и закончилась. Получается, СССР разрушили — чем? Рассказами о неудачной попытке разрушить СССР. Публикациями об абсурдных приговорах при Ежове подписали абсурдный приговор стране. Ты согласен?
Отец соглашаться не спешил. Он относил себя к «шестидесятникам» — поколению, для которого разоблачение Сталина являлось важной чертой самоидентификации.
— Так ты считаешь, — спросил он, — что о репрессиях надо было молчать? Что ж это за страна такая, если она рассыпается от правды о себе?
— А ни одна страна не устоит перед правдой о себе, — легко парировал я. — Помнишь, народовольцы в народ ходили, пропагандировали восстание? А теперь представь, что случилось бы, если бы их не арестовывали, а наоборот — ставили на руководящие посты. Да ещё в каждой газете публиковали бы воспоминания крестьян, как их на конюшнях пороли по барской прихоти, как помещики крепостных девок насиловали. Ведь это тоже была бы чистая правда — народовольцы не с пустого места возникли. Но тогда Российская империя распалась бы ещё сто двадцать лет назад. И не только Российская. Любая страна с более-менее длинной историей — хоть Америка, хоть Великобритания, хоть Франция. Прав был дед: сталинских репрессий уже полвека как нет — какой смысл с ними бороться? Историю не переделаешь. Если уж рассказываешь о беззаконии прошлого, то надо и о хорошем говорить — для компенсации и баланса. Тенденциозно подобранная правда — один из видов лжи, ты ведь не будешь спорить?..
Отец тяжко вздохнул. Спорить ему не хотелось, но и мои слова не способствовали усмирению его внутренних терзаний.
— Вот скажи, — спросил он в другой раз, — раньше мы были последним оплотом православия, потом стали первой в мире страной социальной справедливости. А теперь мы кто? Где мы?
— Где-то посередине, — пошутил я.
— Это место уже занято: Срединная империя.
— А-а, Китай… Тогда ответ такой: мы нигде. Мы пока ищем себя. Методом тыка. Помнишь, ты говорил: «Представь, если бы наша страна называлась Тык-Мыкия, и мы были не русские, а тык-мыкцы?». Ну, вот: пока мы — Тык-Мыкия.
Своих давних слов отец не помнил, но название его огорчило.
— Вот именно, что Тык-Мыкия, — вздохнул он, — дожили. Кто бы мог подумать… Знаешь, чего мне сильно не хватает? Чувства, что мы — единый народ. С едиными ценностями, представлениями о добре и зле. Такое ни за какие деньги не купишь. Вспомни, сколько раньше было альтруизма, готовности помогать друг другу! А сейчас…
— Сейчас, строго говоря, нет никакого «мы», — развёл я руками. — Есть режим разобщённых индивидуальностей. Сейчас мы даже не русские.
— Ну, это ты загнул! — не согласился отец. — Что значит «не русские»? А какие же?
— Пап, ты же сам сказал: «последний оплот православия». Разве это о русских? Нет, это о православии. «Первое в мире социалистическое государство» — тоже не про русских, а про коммунизм. С падением Константинополя русские — уже не только кровь, но и идея. А, может, ещё раньше — с принятия христианства. Скажу честно: я не знаю, что такое быть русским в конце двадцатого века — в пределах новых границ, в условиях подчинения Америке и почти нулевой социальной солидарности дикого капитализма. Ведь русский — это же не набор из лаптей, пареной репы, кваса и балалайки. В чём наша константа? Быть русским сто лет назад — одно, пятьсот лет назад — другое, тысячу лет — третье. Даже русский язык совсем разный. Попади в наше время русский из шестнадцатого века, и его бы понимали только редкие люди вроде тебя. Что там шестнадцатый — у Пушкина есть выражения, которые сейчас уже не употребляются или употребляются иначе. Наши современники над ним, глядишь, ещё бы и посмеялись: «Ты, брат Пушкин, по-русски неправильно говоришь». Вот я и спрашиваю: что такое быть русским сейчас?
— Наверное, это — хотеть быть русским, — задумчиво ответил отец, — любить русскую историю, русскую культуру, русский язык, чувствовать свою причастность к ним… Я хочу быть русским, а ты?
— Я тоже, — полу-согласился я. — Да что толку, если в Москве не хотят? Ты заметил: во всех постсоветских республиках к власти пришла коммунистическая номенклатура в союзе с националистами, и только в России — коммунистическая номенклатура в союзе с русофобами? Может, это и не самое худшее: если бы в России власть взяли русские националисты, России просто не стало бы. Её разорвало бы на части другими национализмами — кавказским, татарским, чувашским и далее по списку. Но в результате-то что? Российскому правительству плевать на русских — даже в самой России, не говоря уже за её пределами.
— Значит, — сделал вывод отец, — мы должны быть русскими вопреки им. А эти — временщики. Долго не продержатся, вот увидишь.
Около года или чуть больше он верил, что события повернутся вспять: в Москве поймут, что распад СССР — страшная глупость, и побудят «четырнадцать сестёр» вернуться в единую семью. То, что те вряд ли захотят возвращаться, он не принимал во внимание. Точней, он был уверен, что новые независимые страны увидят: жизнь в новом статусе оказалась совсем не столь привлекательной, какой казалась в конце Перестройки — убедятся, что быть вместе намного выгоднее. Но в текущих политических новостях не встречалось ничего, что могло бы подкрепить его веру, зато того, что её разрушало — хватало с избытком. Иногда даже можно было подумать, что мир сошёл с ума.
