Я сделал из красной бумаги и булавок красные флажки и ими отмечал наш путь.

От Европы у меня осталось впечатление, что она почти полностью состоит из городов, а природы там практически нет (в отличие от Африки, где трудно было представить что-нибудь кроме джунглей, саваны и пустыни Сахары). В городах создавали шедевры архитектуры, их брали штурмом, сжигали дотла, они страдали от чумы и пожаров и постоянно соперничали между собой.

Отец никогда не бывал за границей и, например, о древних греках и римлянах знал раз в десять больше, чем об их современных потомках. Но его выручали слова. Отец специализировался на лексике и славянской филологии, но ещё неплохо разбирался в том, какой язык, от какого произошёл, какие языки родственны между собой и к какому типу — изолированному, агглютинативному или флективному — тот или иной язык относится. Его увлекала история, но не столько войны и подвиги, сколько те таинственные времена, когда возникали новые народы, и когда ныне непонятные названия городов и рек были ещё ясны и логичны. Отца волновала и манила тайна происхождения языков, и, если бы ему дали прокатиться в машине времени, он, вероятно, первым делом отправился бы в Вавилон — проверить было ли на самом деле знаменитое столпотворение и насобирать материалов на несколько фундаментальнейших лингвистических трудов.

От отца я узнал, что от острова Сардиния получили свое название сардины и сардоническая улыбка — посмертная гримаса человека, которого отравили ядом, сделанном на Сардинии. Я спросил отца — как выглядит эта улыбка; он выпучил глаза и сильно растянул губы: получилось и вправду устрашающе. Затем я повторил эту гримасу, для большего эффекта выключив в комнате свет и снизу подсвечивая лицо фонариком. Отец сказал: моя сардоническая улыбка — что надо.

Некоторые вещи можно было узнать не по словам, а по их отсутствию. Иногда это поражало. Вот у древних людей не было автомобилей, самолётов и поездов, электрического света и телевизоров — они просто до них ещё не додумались. Но я не мог представить, что были времена, когда не было слов для обозначения цвета — ведь для этого не нужно научных открытий и технического прогресса.

— Вначале появились «белый» и «чёрный» или «светлый» и «тёмный», — сказал отец, — затем «красный», затем «зелёный» и «синий», потом «жёлтый», потом «коричневый» и так далее.

— А как же они обозначали цвета? — поразился я.

Отец ответил: обозначение цветов возникло, когда появилась такая необходимость, а древним людям цветовая палитра не очень-то и требовалась, так как они изготавливали сравнительно мало предметов — орудия труда, посуду, одежду. Позже их начали красить, а поначалу у той же одежды был естественный цвет шерсти, льна и хлопка, и только для царей её красили в красный — чтобы подчеркнуть их положение в обществе.

— И потом, старик: цвета вполне можно обозначать и другими словами, — поведал отец. — Сказать не «жёлтый лист», а «осенний лист», не «зелёный», а «летний». Или описание внешности: «Её глаза — летнее небо, губы — как вишни, волосы — золото спелой пшеницы». Красиво?

— Красиво, — согласился я.

— А для древних людей это всего лишь словесный портрет. Но — красиво, очень красиво, — и он стал говорить, что много слов — не всегда хорошо для языка. В нём утрачивается выразительность и красота — как в многомиллионных городах исчезает простота и доверительные отношения между людьми, причём, часто забываются именно красивые и выразительные слова, а появляются сухие и поверхностные. И так происходит не только в языке, но и, к примеру, в архитектуре:

— Ты заметил, какие раньше строили красивые дома? А сейчас — типовые «коробки». Да, они более функциональны — все коммунальные удобства, и строить проще, но всё же любуемся мы не «коробками», а теми самыми старинными зданиями.

— Получается, раньше было лучше, чем сейчас? — поразился я.

— М-м… Не совсем так — в чём-то лучше, но в чём-то и намного хуже…

Хотя старая архитектура более приятна для взгляда, сказал отец, нельзя забывать, что большинство людей в прежние времена жили отнюдь не во дворцах и особняках, а в довольно-таки жалких лачугах. И как бы мы ни восхищались, к примеру, древними греками и римлянами, нельзя забывать, что они были рабовладельцами.

— А-а, — сказал я, — понятно.

Греки мне нравились больше римлян. Они появились раньше и соорудили колыбель европейской цивилизации. У них было триста спартанцев и Олимпийские игры, а, кроме того, я не мог понять, как Ромул мог убить своего единственного брата из-за такой ерунды, на каком холме строить город?! Уже не говоря о том, что называть город в честь себя при своей же жизни, на мой взгляд, было нескромно.

— Такие тогда были времена — люди тогда так мыслили, — пояснил отец.

— А почему они так мыслили?

— Такие были времена...

Ромул и Рем стоили друг друга, сказал отец. Рем точно так же мог бы убить Ромула, и тогда, возможно, изменился бы весь ход истории.

— Это как?

— Очень просто: Рим назывался бы Ремом, и все было бы по-другому. Возможно, и мы не появились бы на свет.

— Из-за названия города? — не поверил я.

— Не только из-за названия, но в том числе из-за него…

Я усомнился, что такое может быть, и тогда отец сказал: представь, наша страна с завтрашнего дня будет называться, к примеру, Тык-Мыкией, и мы станем не советские люди и не русские, а тык-мыкцы — разве ты не станешь чувствовать себя совсем по-другому?

Я засмеялся: Тык-Мыкия — звучало смешно.

В отцовских словах чувствовался едва уловимый резон, и он примирил меня с римлянами. Когда Римская империя стала рушиться под ударами гуннов и готов мне хотелось прийти на помощь римлянам — с автоматом Калашникова и ящиком гранат. Я представлял, как с помощью нескольких очередей и взрывов обращаю вспять целые орды вооруженных копьями и мечами противников. Их не спасают ни щиты, ни железные доспехи, и они бегут в смятенье и панике, а я благополучно возвращаюсь в 20-й век.

В какой-то момент меня настигло соображение, которое поразило тем, что не пришло в голову раньше. Я спросил отца: а где в это время были русские, и на чьей стороне они были во всех этих войнах? Отец добродушно рассмеялся: русских тогда ещё не было, сказал он, были только славяне, но и они пока не вышли на историческую арену — это случилось только в 6 веке. И хотя славян нельзя назвать совсем уж древним народом, они не моложе тех же германцев. В пользу такого суждения может, по мнению отца, свидетельствовать наличие в старославянском и древнерусском языках грамматических категорий, утраченных современным русским языком — например, двойственного числа. Оно, несомненно, досталось древнерусскому и старославянскому от языка-предка — праславянского, а тому, не исключено, — от своего предка, и само по себе свидетельствовало о незапамятных дописьменных временах, когда весь счётный ряд состоял всего из трёх чисел — «один, два, много».

Славянская тема едва не повернула наше путешествие вспять — как-никак в нашей стране было больше славян, чем во всех остальных вместе взятых. Отец рассказал о Великой Моравии — славянском государстве в центре Европы, которое просуществовало всего семьдесят три года, затем вспомнил болгарского царя Симеона, а затем и киевского князя Святослава, но потом спохватился, что для этого надо возвращаться к Киеву и Новгороду.

— Ладно, — сказал он, — славянами мы займемся отдельно, когда ты станешь немного старше. Нет возражений?

Возражений не было.

Мы продолжили путь по Европе, а впереди ещё была Африка.

Подразумевалось, что мы путешествуем втроём. На деле же мама ни разу к нам не присоединилась — даже, когда мы недели на две заскочили во Францию, а ведь французский язык был её специальностью. Она отговаривалась занятиями по дому или усталостью после рабочего дня. Наверное, всё так и обстояло, но были и другие причины. Мать преподавала русский язык студентам из франкоязычных африканских стран, а однажды даже выступила гидом-переводчиком у делегации французских коммунистов. Она видела иностранцев каждый рабочий день и потенциально находилась неизмеримо ближе нас с отцом к настоящим путешествиям — выдуманными её было не увлечь.