— А какой здесь может быть сюжет?
— Ну, какой… — она ненадолго задумалась. — Если бы я писала об этом пьесу, то поставила бы вас перед выбором: или вы делаете своё открытие, или вас казнят. Нет, это, пожалуй, слишком. Лучше так: или вы делаете открытие, или вас изгоняют из города. А в городе у вас — престарелые больные родители и любимая девушка, которая перед финалом сообщает вам, что беременна от вас, и, если вы не справитесь, малютка родится без отца, а его мать подвергнется общественному поношению… Вы понимаете, о чём я?
Я кивнул и задумался, глядя то себе под ноги, то на Клавины стильные высокие ботинки, которые выглядели почти по-взрослому.
— Вообще-то, блеск — это свойство поверхности, — сказал я, наконец.
— И? — удивилась она.
— Он ничего не говорит о сути.
— Это вы о чём?
— О вашем блестящем воспитании, которое на мне даёт сбой.
Она снова остановилась:
— Вы хотите сказать: внутри я — хамка и варвар?!
— С чего вы взяли? — я покачал головой. — Просто, когда вы говорите, что блестяще воспитаны, вы тем самым характеризуете своё воспитание, как поверхностное, понимаете? Я считаю, вы прекрасно воспитаны. Но не в этом дело. Людей с хорошими манерами много, и что с того? Внутри они могут быть, какие угодно. А вы — добрая, чуткая и отзывчивая, хотя немного и кривляка. И у вас — отличные мозги. Просто великолепные — никогда не встречал таких умных девчонок. Здорово всё по полочкам разложили — про рамки и про сюжет…
Клавдия важно шмыгнула:
— Спасибо, Алфавит. Вы — на правильном пути! Но…
— И поверхность у вас красивая…
— Поверхность?
— Внешность.
— Вы невероятно милый, — она снова взяла меня под руку. — Мне даже как-то не по себе: от вас ничего не скроешь — так проницательно всё во мне разглядели. И про поверхность хорошо сказали. Как там? «Блеск — это свой свойство поверхности, он ничего не говорит о сути»? Надо запомнить — буду вас цитировать…
— Короче, мы можем стать отличными соратниками. Или, как вы говорите, сообщниками.
— «Сообщниками» мне больше нравится, — сообщила она. — Ваша идея — это ведь, в сущности, авантюра. Как ограбление банка, только лучше: и дух захватывает, и в тюрьму не посадят. Но вообще-то я ещё не согласилась.
— Понимаю, — сказал я, — вам надо подумать.
Мы дошли до Арбатской площади, и там Клава предложила расстаться: она замёрзла и дальше поедет на метро. Понятно, что здесь ехать всего одну станцию, и, если бы не мерзкая погода, можно было бы прогуляться дальше через Арбат, а оттуда уже рукой подать. Но тогда логично было бы позвать меня пить чай, а ей через час убегать на культурное мероприятие.
— Ещё один важный момент, — сказала она, когда мы подошли к миниатюрной кирпично-белой станции «Арбатская» Филёвской линии. — Эта ваша девушка… с которой вы расстались — вы по ней ещё страдаете? Хотите с моей помощью залечить душевные раны или как?
— Нет, — ответил я, прислушиваясь к себе, и покачал головой, — совсем нет…
И это было почти правдой.
Какой в этом смысл, сказал я Клавдии, абсолютного никакого. «Если девушка ушла от тебя — значит, это не твоя девушка», — этому меня отец научил ещё в подростковом возрасте. А в данном случае — тем более не моя и, по сути, никогда моей не была. И, если весь год был бессмысленным, то и роман с Растяпой — тоже. Теперь, если я что и испытываю, то только досаду на себя — как я не понял всего этого с самого начала. Ещё до их отъезда я очень хорошо это почувствовал. И как рукой сняло.
По-видимому, Клаву больше убедили не столько мои доводы, сколько выражение «как рукой сняло», которое она сама употребила только что, рассказывая, как её бабушка избавилась от многолетней страсти.
— Хм, мудрый у вас отец, — резюмировала она. — Я его всё больше уважаю. Ну, тогда как — встречаемся завтра? Часика в три?
Напоследок Клава сочла нужным меня предупредить: если она согласится, это вовсе не значит, что я тут же смогу потащить её в постель и вообще относиться, как к своей девушке. Секса между нами, возможно, вообще не будет — я должен это иметь в виду и не воспринимать этот факт, как личное оскорбление. А пока она разрешает мне её поцеловать.
Наклонившись, я чмокнул её в подставленную щёку, на несколько мгновений она приобняла меня. И потом я ещё с минуту смотрел на летающие взад-вперёд большие деревянные двери, за которыми она скрылась.
Мне нужно было некоторое время, чтобы осознать случившееся и привыкнуть к новому состоянию. Пока мы шли по Никитскому и Гоголевскому, я пережил смену нескольких настроений. Сначала мной овладело мстительное желание затащить эту много воображающую о себе девчонку в постель и задать такого жару, чтобы она ещё лет тридцать пять потом вспоминала. К родовому оскорблению добавилось личная досада: мне хотелось, чтобы Клавдия сразу загорелась моей идеей, а она мало того, что не спешила загораться, так ещё не напрягаясь, почти небрежно, отыскала недостатки в моём плане.
Но когда она скрылась в недрах метро, меня неожиданно охватила радостная лёгкость. Я чувствовал, что в моей жизни начинается что-то новое и интересное, а тягостное напряжение, не отпускавшее с самого момента ухода Растяпы, тает, как кусок сахара в стакане кипятка: чёрная полоса закончилась, и теперь начинается белая полоса. И, должно быть, в благодарность за освобождение, я вдруг ощутил, что эта слегка сумасбродная девчонка мне нравится.
Вернувшись в общежитие, я нажарил целую сковороду картошки и позвал Олежека пить пиво. Мы уговорили двухлитровую бутылку — ни много, ни мало, в самый раз.
В лёгком хмелю меня посетила тревожная мысль: а что если у меня ничего не получится? В голове всё кажется убедительным и перспективным, а на выходе запросто может оказаться набор разрозненных мыслей. Или какая-нибудь нелепая отсебятина вроде «Нового учения о языке» академика Марра. Профессор Трубадурцев такое бы точно не одобрил. И это ещё не худшее. В конце концов, у меня нет ни возможностей, ни желания навязать свой взгляд на язык как обязательный для всех.
Но как быть с Клавдией-младшей? Чистая правда: у неё отличные мозги. И всё же идея изначально принадлежит мне — значит, я несу основную ответственность за успех предприятия. И если нас ждёт фиаско, то она будет вправе сказать: «Вы отняли у меня кучу времени и сил, и всё впустую. Я страшно разочарована». В каком-то смысле выйдет ничем не лучше, чем ночь Клавдии Алексеевны с дедом.
И, конечно, Клава права: нужно определиться со сроками. Денег осталось на полгода скромной жизни в теперешнем режиме (с оплатой общежития и обучения во втором семестре). Уже месяца через три надо искать работу. Так что следует поторопиться. Вот только с чего начать?
На следующий день я ждал её в аллее Тверского бульвара — прогуливаясь туда-сюда и поглядывая через дорогу на институт, где она постигала секреты драматургии. Его старинное двухэтажное здание желтело за кованным забором и голыми ветвями тополей. По-прежнему стояла пасмурная хмарь. По воздуху летела водная взвесь — неприятная, но не настолько густая, чтобы доставать зонт.
Клава появилась из створа распахнутых ворот в сопровождении двух однокурсниц, почти сразу приветственно помахала мне рукой, и ещё минуту-другую они втроём болтали. Наконец, подружки были оставлены. Я двинулся ей навстречу, к пешеходному переходу, и не удивился, когда, привстав на носках, она подставила не щеку, а губы. Поцелуй длился немного дольше, чем обычный чмок — ровно столько, чтобы показать окружающим присутствие чувств, но не переборщить с их демонстрацией.
— Ужасно не выспалась, — сходу сообщила Клавдия, беря меня под руку. — Полночи думала о вашей концепции…
— Ну, зачем же так? — обрадованно пожурил я её. — Ночью надо спать.
Это должна быть не научная работа, продолжала она, не обращая внимания на моё возражение, а эссе. Для эссе не нужны научные атрибуты — список источников, история вопроса, актуальность проблемы. С эссеистов спрос намного ниже, чем с учёных. Так что никакой конкуренции с «симфоническим оркестром».
