Он мало разговаривал в последнее время, и Лёля рада была, что Похвист присоединился к беседе. Скорее всего, это их последний разговор, отныне братья останутся для неё лишь воспоминанием. Красивым, ярким воспоминанием, который даже воды Березины не сотрут. Но воспоминаний о Догоде не набралось ещё у Лёли столько, чтобы на всю жизнь хватило. Лёля повернулась, рассматривая его профиль. Сердце сжалось до размера игольного ушка, а затем расширилось так, словно всё Древо мироздания вместить могло. Знал ли он, прихлёбывающий горячую похлёбку, что стал всем её миром? Всё, что существовало и что существовать ещё будет, не перевесило бы для неё ценность его улыбки. И замысел её наперекосяк пошёл.

— Похвист, тебе поспать надобно, — сказала Лёля одному брату, хотя изначально намеревалась усыпить обоих. — Ты всю прошлую ночь без сна провёл, вторую нельзя.

— Нет. Я зарок себе дал, что глаз не сомкну, пока Ульяна снова в безопасности не будет, — заупрямился Похвист.

— Глупости говоришь, брат, — тяжело вздохнул Догода. — Нам всем отдохнуть надобно, иначе мы твою русалку сгубить можем. Ясный ум нам нужен и рука твёрдая. Или же мы только испортим всё.

— Я не усну. Неправильно это. — Похвист спрятал взгляд, низко опустив голову. — Да и кошмары придут, мороки, наваждения. Я лучше без сна обойдусь.

— Ты говоришь так, будто нам Ульяна безразлична. — Лёля поднялась со своего места и опустилась на колени возле Похвиста, чтобы видеть его лицо. Тёмные круги усталости уродовали серые холодные глаза, которые так пугали тех, кто не знал, сколько на самом деле тепла хранит в себе бог северного ветра. — Она мне ближе, чем сестра, стала. И я по ней скучаю. Ульяна хотела бы, чтобы ты поспал, а не мучил себя.

— Лёля… — Похвист обнял её, и Лёля ощутила под руками, что каждая его мышца словно канат корабельный напряжена. Наверняка и разум его уже на таком же пределе. — Я не знаю, что со мной будет, если мы не успеем. Как тогда жить? Для кого просыпаться каждое утро? Для кого сильным казаться, когда я так слаб?

Через плечо Похвиста Лёля перехватила взгляд Догоды, который внимал словам брата, печально качая головой. Лёля одним лишь движением ресниц позвала его на помощь, но Догода понял её призыв.

— Ты не слаб. Ульяна ни за что слабого не полюбила бы. — Догода аккуратно придержал Похвиста за плечи, а Лёля расправила юбку, чтобы ни одна досадная складка не помешала сну её друга. — Ты представить не можешь, как сильно любит она тебя. — Лёля слегка потянула безвольное тело Похвиста на себя и устроила его голову на своих коленях. — Даже если она сейчас страдает, она не умрёт. Она жить будет всему вопреки, лишь бы снова тебя увидеть. Подумай о ней, она это и на расстоянии почувствует.

Лёля закрыла глаза, погрузила пальцы в волосы Похвиста, а свою душу Берегини — в его душу.

Я слышал песни о войне

И сказки о любви,

Где мир горел, горел в огне,

А потонул в крови.

Она тихо запела отчего-то пришедшую на ум песню Нянюшки. Похвист тревожно дёрнулся, но Лёля усилием мысли удержала его на своих коленях. Она была не в Нави. Она стояла на берегу студёного озерца близ деревни и смущённо рассматривала девушку, что носила то же зелёное платье, на подоле которого покоилась сейчас её голова. Совесть огнём глодала за то, что силу свою не осознав, она бросила эту девушку в дерево, причинив боль. Она видела и дочь Сварога, мокрую, ничего не понимающую, с распахнутыми по-детски глазами. Но взгляд всё равно притягивала та, другая. Опасная, чужая, сильная, но волнующая.

Там пелось также, что земля

Родит нам новый хлеб,

Что снова реки и поля

Заблещут по земле.

Теперь Лёля оказалась на берегу реки в сумерках. Яркие звёзды Яви отражались в кристальной воде и блестели искорками в зелёных очах напротив. В очах таких глубоких, томных, что ни одно озеро с ними сравниться не могло. Она видела стыдливо прикрытую руками девичью грудь, спущенное до половины платье. Она ощущала неистовый порыв протянуть пальцы и провести по этой белоснежной коже, ощутить тонкие чешуйки, что делали именно эту девушку самой особенной, самой запретной, но сводящей с ума. А вокруг лишь пение сверчков и почти осязаемое чувство любви — ещё такой несмелой, нежеланной, но уже прошедшей грань невозврата.

Только нам непременно нужно верить,

Не нужно врать себе и лицемерить.

Ночь всего темнее

Пред рассветом.

Лёля не стала подсматривать сон Похвиста. Она допела свою песнь, вместо музыкальных струн перебирая волосы Похвиста и струны его измученного сердца. Потерпи ещё немного, любимый старший братец, всего лишь до рассвета. Рассвет всегда приходит к тем, кто ждёт.

Она открыла глаза, вновь медленно погружаясь в реальность. И рядом был тот, кто для неё значил столько же, сколько Ульяна для Похвиста и кого она пока не была готова погрузить в сон. Она утомлённо улыбнулась Догоде, кивая на умиротворённого Похвиста, крепко убаюканного её колыбельной.

— Поможешь выбраться?

Догода потянулся к своей дорожной сумке и придержал голову брата, а когда Лёля острожно освободила ноги, он заменил её колени этой не самой мягкой и удобной подушкой, но Похвист даже не пошевелился. Если повезёт, он проспит гораздо дольше, до позднего утра, когда всё уже будет кончено. А значит, у неё есть ещё немного времени.

— Не перестаю поражаться умениям твоим, — восхитился Догода вполголоса, помогая Лёле подняться с земли. — Как ладно ты его успокоить смогла.

— Теперь меня приручительницей ветров и аспидов можно звать, — пошутила Лёля, прижимаясь к любимому.

Она знала, что этой ночью за ними не будет надзора посторонних глаз. Кощею не до того, он ждёт её к рассвету и готовит брачные покои. И снова Лёля поразилась пустоте, которую ощутила при мысли о собственной судьбе. Словно её жизнь закончится, когда Догода уйдёт в Явь. Но пока он был здесь, и этого довольно.

— Догода… — Щёки Лёли запылали от того, насколько это было неуместно, но… — Ты говорил, что женой меня своей сделать хочешь… Сделай сейчас.

— Почему? — удивлённо прошептал Догода. — Что происходит с тобой, Берегиня моя?

— Не хочешь?

— Хочу. Но всё же ответ дай — почему?

— Потому что люблю я тебя. Потому что жива. Потому что не хочу другого мужа.

— Не боишься, что спешим мы?

— Боюсь, что опоздаем…

Нежная темнота навьской ночи накрыла её вместе с поцелуем. Взвился в небо золотой аспид, унося Лёлю на своей спине туда, где лучше видны звёзды, где под ногами не сухой песок, а поросль мягкой травы тёмно-синей. Они остановились на пологом уступе скалы, что превратилась в их брачное ложе, и соединились под мёртвым небом Нави, бессмертные боги: один — воспевающий свою любовь, а вторая — её оплакивающая.

***

— Не жалеешь? — Догода поцеловал шрам на плече Лёли.

— Нет, — улыбнулась она. — Не знаю почему, но чувствую, что правильно мы поступили.

Белая рубашка Догоды, та самая, что наколдовала ему Морена, заменяла им простыню и приятно ласкала обнажённое тело Лёли. Она хотела бы не смотреть не Догоду, чтобы меньше плакать о нём в разлуке, но не могла перестать любоваться им. Не потому, что тело его ослепляло красотой небывалой — нет, он всё ещё был слишком худ после пятилетнего заточения и всё ещё немного по-мальчишечьи нескладен — но Лёля любила каждую его пядь. Просто любила, как что-то своё, родное, что-то, что из целого мира она выбрала любить.

— Неужто я теперь тобой каждую ночь наслаждаться смогу? — Догода провёл кончиками пальцев по шее Лёли, а она ответила лишь молчаливой улыбкой. — А это что? — Он обхватил монетку Мокоши, которую Лёля оставила на себе, даже избавившись от остальной одежды.

— Мой оберег, — Лёля задумалась, вспоминая встречу с верховной богиней. — Благословение Мокоши Великой. Она мне его дала, чтобы я тебя отыскала и не пропала в пути.

— Как так? — Догода заинтересовано потёр выпуклый рисунок непонятных рун, покрывавший монетку. — Путеводная она, что ли?