Судя по документам, Гражданская война и политика советской власти, безусловно, способствовали кризису религиозности. Священник И. П. Путилов из Кунгура Пермской губернии писал в Валаамский монастырь в марте 1924 года: «Церковная наша жизнь в печальном положении. <…> Хладность и равнодушие сказываются повсюду и везде к религии. В большинстве жизнь наша построена на материальном, а не духовном, почему у нас ссоры и неудовольствия и нет должной любви к Богу и ближнему. Упадок религии сказывается в упразднении рассадников благочестия» [1008].
Мать красноармейца Бубнова из Вятской губернии писала сыну: «Религия в деревне страшно падает, идет пост, а говельщиков нет, поп скучает». Николай Исправников из села Ершова Вятскополянской волости Малмыжского уезда Вятской губернии жаловался: «В нашем селе 122 двора, с населением 1500 человек, а в церковь ходят только старики старше 45 лет, т. е. одна треть всего населения» [1009].
На духовную жизнь самих служителей церкви серьезный отпечаток накладывала политика коммунистической партии по целенаправленному расколу РПЦ, поддержка так называемых «обновленцев» и преследование сторонников традиционного православия, так называемых «тихоновцев». Эта работа проводилась 6‑м отделением СО ОГПУ под руководством и по указаниям ЦК РКП(б) — ВКП(б). Материалы политического контроля отражают использование доносов части «обновленцев» против идейных противников, внутреннюю грызню самих «обновленцев», душевную сумятицу многих служителей церкви, поставленных перед выбором между верностью религиозному духовному долгу и надеждой сохранить свое место и возможность относительно спокойного существования [1010].
Но кроме раздоров и духовного отступничества встречаются примеры стойкости, верности своим духовным убеждениям. В октябре 1925 года письмо из Яранска Вятской губернии сообщало об аресте одного из общих знакомых, который в этом городе «громил обновленцев-попов и вот опять попал им в лапы. В Муроме он служил обедню и был задержан по предписанию Вятского ГПУ. <…> Он обвиняется в клевете и доносу обновленцев, которые обвинили его в контрреволюции. Суда нет, судят административно, обвиняемый не знает даже, за что его судят» [1011]. Священники, арестованные за свои убеждения, нередко получали поддержку верующих. В октябре 1924 года письмо во Францию описывало отправку на Соловки большой группы арестованных:
Я сейчас сижу и жду, что кто-нибудь из сестер забежит сказать мне, что из тюрьмы вывезли нашего дорогого Владыку Мануила и с ним 34 церковника <…> которых должны сегодня ночью отправить в лагерь принудительных работ на «Попов», бывший Соловецкий остров. <…> Наши дежурят у тюрьмы, забегут мне сказать и тогда побежим на вокзал. М[ожет] б[ыть] удастся увидеться и получить благословение на прощание. <…> Пришла с вокзала, где видела поезд и неосвещенный вагон с решетками, где сидели наши дорогие узники. <…> Народа масса, но стали разгонять, грозя арестом. Пришлось уйти, но наши две сестры поехали в этом же поезде до Кеми. Везут все теплое и продукты для наших арестованных [1012].
Эта готовность верующих вступаться за служителей церкви имела место и в конце 1920‑х годов. В связи с арестом сотрудниками Полномочного представительства ОГПУ в Ленинградском военном округе (ПП ОГПУ в ЛВО) 28 мая 1927 года священника Гурия (Егорова) 48 рабочих ленинградских заводов и фабрик (имени Ленина, имени Ногина, имени Володарского, «Республика» и др.) подписали заявление, что арестованный не является врагом советской власти и они готовы взять его на поруки [1013].
Для понимания настроений «тихоновцев» к концу 1925 года представляет интерес письмо неизвестного, судя по контексту имеющего отношение к церковным верхам. Он, в частности, писал:
Дела церковные ясны и просты, расслойка на овец и козлищ, можно сказать, произошла. В Москве только что закончился 2‑й бесчинный «собор» обновленцев. <…> Нет предела взлету духа проповедника — глубока бездна падения мерзости греха. <…> Введенский, Боярский, Платонов, Журавский, Антонин, Лже-Вениамин и другие стараются во имя ли самоослепления или какого другого самоубийства (господи, не сознательно же…) предавать стадо церкви православной. <…> К счастью теперь все ясно, кто куда идет. По нашему городу, из 88 действующих храмов 60 православных, 28 пребывающих в ереси «обновленцев». В Москве <…> обновленческих храмов около 10. В Европейской Великороссии 2/3 епархий православных и 1/3 [обновленческих]; на Украине и в Сибири несколько хуже, но и там наиболее чисто церковный и честный элемент группируется вокруг православных. Надо сказать, что епископат нашего города на высоте и показывает пример стойкости и выдержки [1014].
В подтверждение этого общего взгляда на состояние духовенства приведем письмо «обновленческого» священника из Бугульминского уезда Казанской губернии:
Здесь нет никакой надежды, чтобы обновленческое дело развилось. Тихоновцы усилились и укрепились. Одно наше село Микулино признает Синод, но и сюда направлена сильная агитация, т[ак] ч[что] вряд ли мы удержимся. <…> Здешние священники говорят, что оно [обновленчество] существует только при помощи власти. В наших местностях сельские власти лучше относятся к тихоновскому духовенству, чем к синодальному. Тихоновские священники пользуются везде наделами земли наравне с гражданами, пользуются домами, квартирными пособиями и налоги за них платят прихожане. Положение синодального духовенства другое: священников изгоняют из приходов, лишают квартир, лишают земельного надела, над ними издеваются и верующие, и неверующие. Презрение и насмешки со всех сторон, и приходится буквально голодать [1015].
Госинформсводка Вятского отдела ОГПУ в 1925 году сообщала: «Обновленцы в массе авторитетом не пользуются: население называет их раскольниками веры христовой и коммунистами (случай в Нолинском уезде). Наоборот, тихоновское духовенство пользуется в среде крестьянства большим авторитетом. <…> Иногда население отстраняло от церкви обновленческих служителей культа, как, например, в селе Порез Нолинского уезда населением были уволены обновленческие священник и псаломщик» [1016]. Все это говорит о том, что усилия власти и их временных союзников внутри самой церкви передать руководство ею в руки реформаторов встречали упорное сопротивление массы верующих. Ибо, по словам священника Жемчужина из Лужского уезда Ленинградской губернии, «народ, а особенно простой, привержен к вере своих отцов и хотя он плохо понимает сущность православной христианской веры по своей неразвитости, но никогда не согласится ни на какое новшество в делах веры» [1017].
Духовная неразвитость значительной части населения, которую отмечает сельский священник, в этот период особенно была заметна в сфере культуры. Материалы политического контроля воссоздают многослойную картину переплетения культурной отсталости, неграмотности, диких суеверий, унизительного положения учителей и других работников культуры со стремлением в кратчайший срок осуществить рывок к вершинам духовной культуры, с желанием помочь людям из потребителей культуры стать ее творцами. Революция привлекала многих именно возможностью покончить со всем тем, что не только было, но и казалось отсталостью.
Прежде всего речь шла о ликвидации неграмотности, о знакомстве миллионов людей с газетами и книгами, с культурой театра и кино. Характерно в этом плане письмо из Новгородской губернии летом 1919 года: «У нас открылись два кинематографа, два клуба <…> и в нашей деревушке это большое счастье» [1018]. Подобные сообщения шли из многих губерний в годы Гражданской войны: из Вологодской («У нас очень весело. Часто бывают спектакли»), Вятской («Сейчас в волости 10 театров. Начинает советская власть здорово нашей деревенской темноте открывать очи»), Костромской («Открыты всевозможные секции, курсы, можно играть на духовых инструментах. Декоративная секция, драматическая, музыкальная…») [1019]. Энтузиазм подвижников сохранялся и в 1920‑х годах. Письмо из Себежа в Ленинград летом 1924 года так описывало школьную жизнь:
