Можно вспомнить о том, что во второй половине 1930‑х годов комсомолец В. А. Боярский, взятый на работу в органы НКВД и сделавший там блестящую карьеру прежде всего своей беспощадной жестокостью и умением сочинять фальшивые дела, больше всего боялся и в те, и в последующие годы (став доктором наук, профессором), что вскроется правда о его происхождении из семьи священника [978]. И этот страх имел под собой все основания уже в 1920‑х годах. Демобилизованный красноармеец М. В. Быстров в феврале 1925 года так описывал в подробном письме из Тотьмы Вологодской губернии товарищу по службе свое положение:
…проклинаю тот день и тот час, когда я родился и когда отец совершил глупость сделаться попом. Как сын попа, живущий в доме попа, подвергаюсь разным репрессиям <…>. Был вычищен с биржи труда без всякого основания <…>. Просил пособие по безработице в страхкассе и получил полный отказ <…> Никакие документы не помогли. <…> Был старостою профсоюзного хора с 5/XI, трудился бесплатно <…> 7/11 был уволен из членов Профклуба и из хора. <…> Дома дела плохи <…> моего брата на днях вычистят со службы как поповского сына. <…> Чем я отличаюсь от ленинградского рабочего? Да ничем, разве только что отец мой презренный поп и надо ли или нет мне пустить пулю в лоб из‑за этого? [979]
Это письмо пример того, что, конечно, далеко не все скрывавшие свое происхождение и стремившиеся вступить в комсомол или партию делали это из низменных побуждений. Большинство заставляли это делать сами условия повседневной жизни, необходимость выжить в предлагаемых обстоятельствах. Именно таким чувством продиктовано письмо из Ленинграда, декабрь 1924 года: «Конечно, нужно забыть о том, что было раньше и записаться в комсомол и „языком не трепать“ (это только может повредить, а могут и выгнать со службы) и говорить, что отец был крестьянином, занимался крестьянством» [980]. Сводка Ленинградского ГПУ отмечала, что стремление студенчества «работать в общественных организациях отчасти вызвана желанием зарекомендовать себя и получить по окончании института более выгодную должность» [981].
Молодые люди, исповедующие «мораль выгоды» и желающие приобрести комсомольский или партийный билет для устройства своих дел, далеко не всегда были готовы отказаться от религиозных обрядов. Что не мешало им при удобном случае провести коммерческую операцию. Как, например, автор письма, отправленного на станцию Бологое в апреле 1924 года: «Приготовьте вы или ваша крестная 20 бутылок (самогона), тогда я приеду и оправдаю дорогу, да еще останется на покупку необходимых для нас вещей. Кольца обручальные куплены. Я решил, если хотите венчаться, но только у вас, меня наверное к Пасхе примут в партию и у нас тогда нельзя будет» [982].
Среди не веривших в идеи новой власти, но готовых вступить в партию или комсомол были и другие. Подчиняясь «правилам игры», требующим участия в общественной жизни, они испытывали внутренний дискомфорт, осознавая, что за внешнее благополучие придется платить отказом от внутренней свободы. В марте 1925 года один из них признавался: «У меня есть возможность вступить в комсомол, ибо мои ученики, среди которых много партийных, все меня уговаривают записаться и готовы поручиться за меня, но я всеми правдами и неправдами откручиваюсь. Все говорят мне, если я хочу жить, то партии не миновать, а мне как-то страшновато делается, когда я подумаю о том, что всю жизнь придется врать и перед другими и перед собой» [983].
Имелись и третьи. Их, конечно, было немного, ибо в любом обществе непросто противостоять общему потоку. Тем более в обществе недемократическом. Но материалы политического контроля показывают, что такие люди встречались в самых различных социальных слоях. Они выбирали духовную независимость. Девушка Соня из Тулы так объясняла свое решение:
Вступать в КЛСМ я не буду, потому что я и РКЛСМ это <…> несовместимо. Самые основные вопросы коммунизма, как то принцип коллективизма, принцип подчинения меньшинства большинству чужды мне. <…> Коммунисты, как и буржуазные философы, считают, что война — это вещь ужасная и необходимая. Война — это позор человека. <…> Я уж не говорю о войнах в капиталистических странах, те войны — разврат, но и наши войны за власть, за диктатуру пролетариата, за социализм я не оправдываю [984].
Из Орловской губернии в июне 1925 года неизвестная девушка писала: «Если бы я записалась в партию, то мне было бы возможно учиться в университете, но я не могла записаться, потому что не со всеми пунктами коммунистической программы согласна. Коммунисты не признают никакой другой религии, кроме коммунистической, а я нахожу такое миросозерцание несколько ограниченным. <…> Я не могла отречься от религии и вступить в партию, чтобы иметь возможность учиться и быть активной работницей» [985].
Другими, но тоже причинами морального характера объяснял свое решение молодой человек из Екатеринославской губернии, отвечая родственнику: «Дорогой Митя, ты пишешь, чтобы я записался в партию, я не могу записаться, потому что в коммунистической партии нет никакой правды, только один обман и мошенничество и больше ничего» [986]. Неизвестный писал за границу: «Тяжело нам, беспартийным, а идти в партию не по мне. Политическое положение нашей [так в тексте] СССР не из важных. Вас там обдирают, а здесь рабочие получают гроши. Государство в руках людей, положивших в основу не благо народа, а политическую борьбу на международной арене. <…> Теперь главное не образование, а красная книжка [партбилет] и дело в шляпе» [987].
Ощущение «обмана», утрата идеалов, вместо героико-романтического борца за революцию появление партийного чиновника, «человека с портфелем», растущее лицемерие в коммунистических рядах — все это легло в основу социально-мировоззренческих ориентиров тогдашнего общества, отразившихся в материалах политического контроля. Речь идет о людях разного возраста и положения. Молодой коммунист писал:
Политика нас заела <…> посмотри на Русь советскую и кажется, что все мы хотели бы быть политиканами, носиться с портфелями <…> кричать на собраниях… Ведь у нас под видом общественной работы бывает простое выслуживание или просто политомания. <…> Какой-нибудь паренек, получивший пост оторга (ответственного организатора. — В. И.) РКЛСМ, вертится как бес перед заутреней, в дело и не в дело всовывая собрания. Как же. Тогда ведь можно написать в вышестоящую инстанцию: «проведено, прочитано, поставлено». <…> У нас наперебой кричат: «Мы ленинцы!» <…> Говорят, мы последователи Ленина и не понимают, что завещал Ленин [988].
Ему вторил сверстник из Тулы: «Много везде еще казенщины и бюрократизма. Вера в возможность скорой победы, открыто признаюсь, уходит все дальше. <…> Меня, конечно, обвинят за это <…> но факты, эти упрямые факты творящихся неурядиц во всем советском строительстве, говорят сами за себя» [989]. Для некоторых утрата идеалов оборачивалась страшной личной трагедией. Об этом письмо из Ленинграда, май 1925 года: «Гриша застрелился. Предоставленный сам себе, затравленный местной коммунистической дрянью (коммунистами вчерашнего дня), он, коммунист с 1918 года, как интеллигент им казался не нужным. <…> Партия, бюро, ячейка его затравила. Это становится массовым явлением. Внутри партии начинают травить интеллигенцию» [990].
