Казнокрадство было связано и с вполне бытовыми причинами. В августе 1924 года из Ленинграда в Мурманск сообщали: «Мы перебрались на новую квартиру <…> ремонт задушил окончательно, когда снимали, думали ремонт обойдется рублей 300–400; когда начали, то и в 800 не уложили. Подзадолжали, где только могли и даже казенные зацепили. Как разделаюсь, не знаю» [931]. Не брезговали этим и некоторые из так называемых «сознательных рабочих». В мае 1925 года один из них писал в письме в Осташков Тверской губернии: «Я сейчас избран [в] X созыв Ленинградского Совета от двух предприятий. Конечно материальное положение скверное <…> и пришлось немного порастратить казенных. <…> Справил себе пальто и костюм, приоделся» [932].
Некоторые искали выход из экономических трудностей в мелкой спекуляции, перепродаже импортных товаров, финансовых операциях. Письмо из Владивостока в Ленинград, март 1924 года:
У нас товарищи подняли червонец искусственно высоко. В Иркутске он в 1½ раза дешевле. А в России говорят он еще дешевле. Я тебе хотел перевести червонец, но из‑за этого не решаюсь. Здесь он стоит наравне с золотом. <…> Сообщи, сколько дают за 1 серебр[яный] рубль червонцев. <…> Если бы ты был коммерческий чел[овек], то можно было бы заработать. Я бы тебе умудрился переслать золотом, а ты мне червонцы. Прибыль 50–100 %. Честный труд сейчас в загоне. Царствует спекуляция. <…> У вас говорят дешевы бриллианты. Заинтересуйся и пиши. <…> А честным трудом, черт возьми, на кусок хлеба не заработаешь сейчас [933].
О заработке при помощи посылок из‑за рубежа рассказывает письмо из Латвии в Ленинград в ноябре 1925 года: «Вчера я вам выслал посылку <…> стоимость 117 руб. 7 коп. с прибавлением 5 аршин материи на дамский костюм. <…> Жду извещения на прошлую посылку. <…> Ожидаю писем и денег» [934].
Как видно, экономическое самочувствие подавляющего большинства российского населения на протяжении 1920‑х годов определялось низкой покупательной способностью, регулярными перебоями в ряде районов в снабжении товарами первой необходимости, в особенности продуктами; постоянными воспоминаниями об угрозе повторения голодных лет, а значит, отсутствием чувства стабильности. К этому прибавлялись и весьма смутные перспективы на будущее в условиях постоянно циркулировавших слухов о возможности войны, противопоставления страны официальной пропагандой всему «капиталистическому миру» и ожидания мировой революции, связывавшейся в сознании населения с тяготами Гражданской войны.
Приведем здесь два характерных в этом отношении письма. Первое из них, отправленное из Владивостока в Финляндию, датировано ноябрем 1925 года, одним из самых благополучных периодов НЭПа: «Зима предполагается тяжелая, нужд очень много, бедность большая. Говорят, было в газете, что предполагается ввести военный коммунизм, т. к. армию нужно чем-то содержать, а крестьяне ничего не дают. А при этом [военном коммунизме] можно и без спроса брать, что захочешь и когда захочешь. Наша соседка пережила в России военный коммунизм и говорит — это кошмар. Снимали до последней рубашки, будили ночью и обыскивали, все забирали. Боже избавь, мы и так все голые» [935]. Это письмо явственно передает страх простого обывателя перед возвращением политики «военного коммунизма».
Но даже перспектива мирной жизни не обещала в середине 1920‑х годов быстрого улучшения. В письме от 2 апреля 1925 года служащий одного из предприятий Орехово-Зуева рассказывал сыну о пребывании в городе одного из наиболее образованных советских руководителей, талантливого инженера и управленца, наркома внешней торговли, члена ЦК РКП(б) Л. Б. Красина: «Жалованье платят довоенное, а жизнь все еще дорога в два-три раза, так что жить приходится в три раза хуже, чем до войны. Красин приезжал в Орехово и когда ему задали вопрос: „Когда мы будем жить, как жили до войны?“ — он ответил, что если войны не будет, то лет через 10, не ближе, а пока приходится терпеть, ждать и надеяться» [936]. Это субъективное ощущение превосходства дореволюционной жизни для большинства населения подтверждается данными о потреблении за 1913 и 1924 годы. В записке членам Политбюро председатель ОГПУ и ВСНХ Ф. Э. Дзержинский отмечал, что «газеты врут о превышении довоенной производительности труда, а потребление на душу населения составило в 1924 г. в % к 1913 г. по керосину — 39 %, по хлопчато-бумажным тканям — 39 %, по сахару — 33 %, по соли — 72 %, по бумаге — 36 % и т. д.» [937]
В этой ситуации весьма распространенным становится чувство противопоставления собственного неудовлетворительного экономического положения, состояния своей социальной группы другим категориям населения; поиск тех, «кому живется весело, вольготно на Руси». В упоминавшейся выше записке Ф. Э. Дзержинский приводил такие характерные вопросы крестьян: «Почему крестьяне не пользуются социальным страхованием, как рабочие?», «Почему рабочий пользуется и отпусками и домами отдыха, а с крестьян берут только налоги?» и т. п. [938]
Эти настроения хорошо видны в частной переписке. Вот отрывки из некоторых писем: «Живется хорошо только спецам <…> и партийцам разным», «…для привилегированного теперь класса рабочих госуд[арственной] промышленности теперь сделано очень много, особенно в Петербурге и Москве», «…наши центры с толстыми, сытыми животами молчат, получая много червонцев, а для нас гроши ничтожные», «…вот мы работаем до пота лица, а другие от нечего делать получают по 300–400 р., речь идет об управляющих завода», «Что же мы защищаем? Неужели то, чтобы одни вымирали с голода, а другие ездили на курорты и вырезали излишки жиру, <…> никто не знает, что в 1925 г. во многих селах Украины ели суррогаты, которые в доброе время не будет есть ни лошадь, ни собака, а в городах пьют шампанское и кушают разные кушанья» [939].
Это чувство социальной зависти в сочетании с ощущением собственной экономической неустроенности и бесперспективности находило выражение в различных требованиях и лозунгах. Весной 1928 года в обстановке так называемого «хлебного кризиса» крестьянская беднота Тармокинского сельсовета Тарского округа в Западной Сибири приняла воззвание, в котором, в частности, говорилось: «У зажиточных все есть <…> и они теперь стараются сорвать с бедноты три шкуры. <…> Советская власть! <…> помоги же нам! <…> Прикажи нашим зажиточным живодерам продать солому по умеренной цене» [940]. Летом 1928‑го в самых разных районах страны вновь замаячил призрак голода. Информационная сводка № 11 от 28 августа 1928 года, подготовленная аппаратом ЦК ВКП(б), констатировала «систематические перебои в снабжении хлебом городского населения», случаи заболевания в Оршанском, Полоцком, Витебском округах «на почве употребления в пищу суррогатов хлеба» [941].
Тремя неделями ранее в политдонесении Уральского военного округа цитировалось одно из писем в Красную армию в качестве типичного примера: «Мы, твои родители и твои дети, через 2–3 недели будем умирать с голоду. Поспеши выхлопотать нам бумагу, чтобы дать нам хлеба, чтобы не допустить нас до гибели. 21‑й год надвигается» [942].
Даже в крупных промышленных центрах, где положение было, безусловно, лучше, сводки отмечали недовольство населения продовольственным положением. В октябре 1928 года в сообщении о настроениях рабочих в Ленинграде говорилось, что на фабрике имени Бела Куна «главной темой разговоров у рабочих <…> недостатки продуктов и очереди у магазинов». На это же указывал в апреле 1928 года И. Е. Каспаров, ответственный секретарь партколлектива завода «Красный треугольник», где, как на ленинградской фабрике «Равенство», велись следующие разговоры: «Десять лет строим, говорите, что положение улучшается, а в результате изволь стоять в очереди за хлебом» [943].
