Далее П. С. Парфенов пишет, что «признаками для лишения гражданских прав признавались не только случаи найма батрака, но „хороший дом“, наличие сельскохозяйственных машин, „еда на тарелках“ и вообще все признаки крестьянской опрятности и достаточности и даже самый „дух“ состоятельной крестьянской собственности». Родных самого П. С. Парфенова, председателя Госплана РСФСР, лишили избирательных прав за то, что в новом доме, построенном по его совету и на его деньги, была сделана теплая уборная. Обвинение было сформулировано следующим образом: «Такой дом (четыре комнаты) и, главное, сортир в дому могут строить только буржуи» [902].
Во многих районах страны даже в середине 1920‑х годов доходы крестьян оставались крайне низкими. Само деление на бедняков, середняков и зажиточных выглядело крайне условным. По данным, представленным к заседанию Ленинградского городского комитета ВКП(б) 4 января 1927 года, годовой чистый денежный доход бедняцкого хозяйства Северо-Западной области составлял 73 рубля 50 копеек, полусередняцкого — 169 рублей 10 копеек, середняцкого — 304 рубля, зажиточного — 441 рубль 74 копейки. Таким образом, даже зажиточный крестьянин имел в месяц менее 37 рублей дохода, т. е. находился на уровне наиболее низкооплачиваемых городских жителей. Не случайно бюро горкома отмечало, что «у крестьянства свободный остаток денежных средств крайне незначителен и говорить об усилении налоговой тяжести для деревни пока не приходится» [903].
Анализ 407 деревенских писем за сентябрь и декабрь 1925 года показал, что 85,4 % респондентов, упоминавших свое экономическое положение, считали, что их уровень жизни понизился по сравнению с прошлым [904].
Не принесли облегчения крестьянам 1927–1928 годы. В связи с кризисом хлебозаготовок в начале 1928 года власть прибегла к «чрезвычайным мерам», означавшим по сути возвращение к методам продразверстки времен Гражданской войны. Из деревни Подузово Жирятинской волости Брянской области писали в газету «Правда»: «Крестьянство в своей массе медленно и неуклонно стремится к обнищанию. <…> А тут еще в виде финального аккорда искусственный голод, имевший место весною настоящего года. <…> Простите, дорогие товарищи, если я осмелюсь сказать, что вы большие оптимисты. Вы представляете себе Россию каким-то уголком счастливой Аркадии — жестоко ошибаетесь. Если бы вы знали действительное положение дел, ваш оптимизм понизился бы примерно процентов на 80».
В «Правду» адресовал свое письмо и житель села Александровка Северо-Кавказского края Щербаченко: «Никакого внимания не обращают на хлебороба. Как ему существовать, когда нет никакой пощады. <…> Государство стремится поднять коллективное хозяйство страны, но эти коллективы приносят только одни убытки, а мы хлеборобы, если бы был налог поменьше, то мы бы сразу обогатили страну и подняли бы хозяйство» [905]. Но и возможности индивидуального крестьянского хозяйства в тех условиях были не очень велики. По официальным данным, в 1928 году 5,5 миллиона крестьянских хозяйств (около 20 %) использовали соху, 75 % площадей засевалось вручную, 40 % урожая обмолачивалось вручную цепом (обычно представлял собой две подвижно связанные концами палки), до половины урожая убиралось серпом и косой [906].
Если столь экономически угнетенными чувствовали себя в «государстве рабочих и крестьян» его формальные руководители, то в каком же положении были интеллигенция и служащие, постоянно подозревающиеся в политической нелояльности? Безусловно, самыми тяжкими для этих категорий населения были годы Гражданской войны.
По словам академика С. Г. Струмилина, «дело доходило до таких курьезов, что совокупный легальный заработок пайком и деньгами инженера 35‑го разряда был ниже заработка наименее квалифицированного чернорабочего или сторожа 1‑го разряда», что было результатом классового характера натурального снабжения [907]. Осенью 1920 года на встрече с Гербертом Уэллсом в петроградском Доме искусств английский писатель был впечатлен тирадой известного журналиста А. В. Амфитеатрова: «…многие из нас, и может быть более достойные, не пришли сюда пожать вашу руку за неимением приличного пиджака и что ни один из здесь присутствующих не решится расстегнуть перед вами свой жилет, так как под ним нет ничего, кроме грязного рванья, которое когда-то называлось, если я не ошибаюсь, бельем» [908].
К середине 1920‑х годов положение несколько изменилось. Отошли в прошлое пайковые осьмушки хлеба и столовые обеды с ржавой селедкой. Среднемесячная зарплата административно-технического персонала ряда ленинградских трестов в 1925 году превышала заработок рабочих в 2–2,5 раза. У части этих людей появилась надежда на будущее. Об этом свидетельствует письмо из Ленинграда в Швейцарию в декабре 1924 года: «Дела наши общерусские медленно, но верно улучшаются. Даже нам, профессорам, интеллигентам, материально полегчало. Я получаю от службы более ста рублей. На это уже можно жить. В будущем еще обещают повысить, так что в будущем будет еще лучше» [909]. Действительно, 100 рублей выглядели приличной суммой, ибо зарплата ленинградских рабочих в среднем составляла от 50 до 85 рублей по различным предприятиям.
Но экономическое самочувствие большинства служащих и интеллигентов, имевших такие заработки, продолжало оставаться невеселым. Бывший профессор Ташкентского университета, в это время заведующий одной из ленинградских школ, Р. Ф. Куллэ писал в своем дневнике 16 ноября 1924 года: «10–12 часов суточной работы дают около ста рублей в месяц, т. е. едва-едва хлеб и только» на семью из шести человек [910]. Недостаток ощущался особенно остро при сравнении с дореволюционной жизнью.
В докладе о настроениях специалистов промышленности брянские чекисты в сентябре 1927 года отмечали, что до революции инженеры, занимавшие должности начальника цеха, заведующего отделом и их заместителей, имели целый ряд льгот. Их оклад составлял 300–350 рублей. Им предоставлялась хорошая квартира или квартирные деньги в размере 25 % месячного жалованья. Отопление и освещение квартиры было бесплатным, обязательный ежегодный ремонт. Кроме оклада, «специалисту выплачивалась ежемесячная премия за выпуск продукции цеха», примерно равная месячной зарплате. В настоящее же время, указывали работники ОГПУ, начальник цеха получает от 200 до 350 рублей, «квартирных денег не получает, а если квартира предоставлена, то за нее вычитают из основного жалованья» [911].
Но дело было не только в этом. Если «спецам», получавшим от 100 до 500 рублей, радоваться мешали воспоминания о прошлом благосостоянии, то для огромного большинства служащих такие оклады оставались фантастической мечтой. Особенно тяжело было положение рядового учительства. Сводки Ленинградского ГПУ за 1923–1924 годы пестрят такими замечаниями: «Понижают настроение учительства крайне низкие оклады», «Учительство <…> находится в тяжелых материальных условиях» [912]. Лишь с октября 1925 года учителям школ I ступени (начальная школа) были установлены ставки от 30 до 38 рублей (в зависимости от района проживания); учителям школ II ступени (средняя школа) — от 42 до 54 рублей; медицинским сестрам — от 27 до 30 рублей; фельдшерам и акушеркам — от 30 до 38 рублей; зубным врачам и провизорам (фармацевтам) — от 44 до 48 рублей; сельским врачам и агрономам — от 60 до 76 рублей [913].
