Руководители чекистских органов, несмотря на более высокие оклады, чем в других ведомствах, постоянно жаловались на крайне тяжелое материальное положение своих сотрудников, их болезненное состояние. Особенно большое количество таких жалоб приходится на первые годы НЭПа. В мае 1922 года зам. председателя ГПУ И. С. Уншлихт направил В. И. Ленину докладную записку бюро ячейки РКП(б) при ГПУ, в которой утверждалось, что значительная часть коммунистов-работников ГПУ подверглась влиянию НЭПа. Это влияние проявляется в продаже вещей на рынке, мелкой торговле, поисках заработка на стороне и взяточничестве. И. С. Уншлихт писал и об угрозе полной деморализации и развала работы, если сотрудники ГПУ в срочном порядке не будут поставлены в сносные условия [704].
Секретарь Гомельского губкома партии М. М. Хатаевич 3 мая 1922 года направил в ЦК письма чекистов о тяжелом материальном положении, сопроводив их своими комментариями: «Положение доходит до того, что коммунисты, работники органов ЧК, чуть не объявляют забастовки. <…> разведка <…> с 30 апреля на работу не выходит, так как таковая в течение недели находится без продовольствия» [705].
В феврале 1923 года секретарь Архангельского губкома партии П. С. Заславский, председатель губисполкома Н. К. Козлов, начальник губотдела ГПУ П. И. Студитов-Парфенов обратились со специальным письмом к уездным органам партии, советской власти и ГПУ, предлагая уполномоченным ГПУ «прекратить всякого рода комбинации торговли, товарообмена и всяких сделок», которые последние используют «для улучшения быта», «входя в связь и знакомство с тем элементом, который является неотъемлемым объектом наблюдения органов ГПУ» [706]. Совершенно панически звучало письмо председателя ГПУ Украины В. Н. Манцева от 5 июля 1922 года Дзержинскому о невыносимом положении украинских чекистов. В. Н. Манцев, в частности, писал:
Денежное вознаграждение, которое уплачивается сотруднику, мизерное, так же, как продовольственный паек. На этой почве происходит общее понижение. Я лично получаю письма от сотрудниц, в которых они пишут, что принуждены заниматься проституцией, чтобы не умереть с голода. Арестованы и расстреляны за налеты и грабежи десятки, если не сотни, сотрудников, и во всех случаях установлено, что они идут на разбой из‑за систематической голодовки. Бегство из Чека повальное. Особенно угрожающе стоит дело с уменьшением числа коммунистов среди сотрудников. <…> Очень часты, если не повседневны, случаи выхода из партии на почве голода и необеспеченности материального существования. И уходят не худшие, а в большинстве пролетарии [707].
По данным ПП ОГПУ Юго-Востока России, за период с 1 сентября 1923 по сентябрь 1925 года сотрудников, покончивших жизнь самоубийством, было больше, чем погибших в борьбе с бандитизмом [708]. Эта ситуация сохранялась и в последующие годы. В апреле 1928 года начальник Брянского горотдела ГПУ С. И. Черницкий писал председателю губисполкома М. Ф. Корнееву (копия — секретарю губкома ВКП(б)), что 75 % всего состава работников губотдела «являются больными сильным нервным расстройством, неврозом сердца, туберкулезом и т. п. болезнями и требуют неотложного лечения» и просят деньги на путевки в санатории и дома отдыха [709].
При этом немалое число чекистов независимо от марксистских идеологем о решающей роли рабочего класса уверовало на практике в свое особое предназначение. Секретарь партбюро Гомельского отдела ГПУ М. И. Гольдфельд 24 апреля 1922 года, указывая на тяжелое материальное положение чекистов, писал: «Основа советской власти — это ГПУ. Не будет ГПУ, не будет Советской власти» [710]. Одновременно часть молодежи стремилась по разным причинам попасть в органы ОГПУ. Ими двигал и юношеский романтизм — желание оказаться в «особой касте» людей, причастных к государственным тайнам; и возможность воспользоваться социальным лифтом для будущей карьеры; и стремление оказаться среди тех, от кого зависят судьбы граждан.
В этой ситуации при приеме в создававшиеся в эти годы учебные заведения по подготовке чекистских кадров определяющим становились социально-политические факторы. Член мандатной комиссии, начальник отделения Секретного отдела Я. М. Генкин в мае 1923 года докладывал И. Р. Уншлихту, В. Р. Менжинскому и Г. Г. Ягоде: «Здесь полных 100 % политической неграмотности и почти такой же неграмотности чекистской». И это при том, что поступающие на курсы имели стаж работы в органах ВЧК — ГПУ от двух до пяти лет [711].
В январе 1923 года проходил набор курсантов Омской транспортной школы ГПУ. В результате из 70 принятых 12 человек (13 %) были приняты условно. Интеллектуальное развитие и политическая грамотность не имели решающего значения при поступлении. Например, приемная комиссия дала следующее заключение по некоторым кандидатурам: «Фельчагов Сергей. Кандидат РКП с 1921 г. Общее и политическое развитие слабо, тупой. Обратить внимание на степень усвояемости предметов — оставить. Крутенков Иван. Кандидат в РКП с 1922 г. Туповат. Оставить условно (Обратить внимание на степень усвояемости предметов). Дураков Александр. Член РКП с 1920 г. Рабочий. Политически неграмотный. Вообще мало развит. Есть желание учиться. Принять» [712]. В результате в ПП ОГПУ по Сибири по результатам выборки из 360 оперработников на 1929 год 75 % чекистов имели начальное образование, 11,5 % — среднее и неполное среднее, 2 % — высшее и незаконченное высшее [713]. Даже в центральном аппарате ОГПУ в 1924 году из 2402 сотрудников высшие учебные заведения окончили 59 человек, а две трети были малограмотными [714].
К этому необходимо добавить, что сама специфика чекистской работы у многих ее сотрудников формировала определенный психоэмоциональный тип личности. Душевное состояние, которое, несомненно, было присуще очень многим чекистам, хотя сознавали его, вероятно, далеко не все, очень четко выразил их коллега Ф. Ф. Кронберг, член партии с 19 мая 1917-го, служивший в Петроградской ЧК с 26 апреля 1918 года и занимавший там ряд ответственных должностей (следователь, начальник Активной части Особого отдела, помощник заведующего Общим отделом с поручением исполнять обязанности секретаря Петроградской ЧК, заведующий столом личного состава) [715]. В своем заявлении от 7 июля 1921 года в Орготдел Петербургского комитета РКП(б) 27-летний Фриц Фрицевич, человек, окончивший гимназию, мечтавший о получении филологического образования и просивший откомандировать его на учебу в 1‑й Петроградский университет, писал: «Я сильно устал и „болен“ всеми недугами закоренелых чекистов: потерял доверие к людям, почти в каждом человеке вижу преступника, особенно по части „спецов“, и, следовательно, без временной перемены обстановки вряд ли пригожусь для советской работы вообще» [716]. Эту сторону деятельности чекистов А. А. Зданович анализирует следующим образом:
Постоянный поиск «негатива», основанный на приказах и директивах, стремление видеть возможные происки врага там, где другие этого не наблюдают, необходимость «выдавливать» нужную информацию из подследственных, скептически оценивать и перепроверять сведения даже самых надежных секретных сотрудников, проникать в чужие тайны, преодолевая защитные действия объектов изучения, — это и многое другое в практике оперативно-следственной работы формировало специфический, чекистский взгляд на окружающий мир. <…> Характер профессии накладывал свой отпечаток на личность каждого оперативного работника и следователя. Этот факт, безусловно, следует учитывать при изучении многогранной деятельности чекистов [717].
