Как обычно, эти сводки отражали сочетание политического контроля с политическим сыском. Рядом с характеристикой собраний по перевыборам Ленсовета на Металлическом заводе в июле 1924 года в сводке была сделана пометка «Группировок и выкриков не замечено» [654]. В докладной записке «О реагировании различных слоев населения СССР на опасность войны», подготовленной ИНФО ОГПУ в 1927 году, отмечалось, что всего учтено «агитаторов-пораженцев» (по неполным сведениям) — 5350 человек. Особо указывалось на выявление группы студентов Тверского пединститута из восьми человек, которая «вела антисоветскую и пораженческую агитацию», выражала возмущение «расстрелом 20» (расстрел ОГПУ в ночь на 10 июня 1927 года 20 человек из числа политзаключенных в ответ на убийство советского посла в Польше П. Л. Войкова. — В. И.) и агитировала не участвовать в демонстрации протеста по поводу убийства П. Л. Войкова. В Южском районе Иваново-Вознесенской губернии, по данным ОГПУ, группа служащих и учителей в количестве 11 человек обсуждала «вопросы нелегального существования политических партий» [655].

Следует отметить, что вне контроля органов ВЧК — ОГПУ не оставалась ни одна социальная, религиозная, профессиональная, общественная группа. Хотя официально политической опорой режима являлись промышленные рабочие, именно их политические настроения становились центром информационных сводок и обзоров чекистских подразделений. Следует согласиться, что это свидетельствовало не только о приоритете данной социальной группы перед другими, менее политически близкими или даже враждебными в глазах власти, но и о наличии серьезных сомнений в политической лояльности пролетариата. Фразы о «недовольстве рабочих исключительно экономическими условиями» нередко соседствовали в одном документе с объяснением причин рабочих волнений «контрреволюционной» или «антисоветской» агитацией.

Например, в госинформсводке за 13–15 мая 1922 года по Петрограду отмечалось: «Почти на всех крупных предприятиях — настроение подавленное, недовольство и ропот в связи с задержкой зарплаты и продуктов по государственному снабжению, высокими ценами на кооперативные товары, малые тарифы, не соответствующие прожиточному минимуму и рыночным ценам. <…> Завод Эриксон — эсеры и меньшевики явно состоят в какой-то подпольной организации, т. к. достают литературу и прокламации. <…> На Первом Государственном дерево-обозном заводе — группировка против хозорганов и трестов, подстрекает к забастовке» [656]. В общем обзоре политико-экономического состояния РСФСР за июль 1922 года, в частности, говорилось: «Несомненно, мы не ошибемся, если припишем возникновение забастовок проискам меньшевиков и эсеров. Затруднение советских органов играет им на руку. Не всюду антисоветская агитация ведется организованно, очень часто — отдельными лицами. <…> Порой [забастовки] происходят не только из‑за недовольства рабочих против администрации предприятия или хозяйственного органа, но и из‑за враждебного отношения к Советской власти» [657].

Историк С. В. Воробьев пишет, что на Урале в 1925 году составители информационных сводок в качестве основных причин негативного социального настроения рабочих (как промышленных, так и сезонных) указывали следующие: вопросы зарплаты, нормы выработки, обеспечение спецодеждой, жилищный вопрос. Важными факторами недовольства рабочих являлись ненормальные, напряженные взаимоотношения с заводской администрацией и бездействие профсоюзных организаций. Сотрудники ОГПУ отмечали, что большую часть случаев возникновения забастовок и «волынок» нужно отнести на счет вины администрации хозяйственных учреждений и профсоюзных организаций, которые показывали полную свою несостоятельность и нечуткость в этом вопросе. Многие промышленные рабочие Уральской области, особенно работавшие на рудниках, копях или приисках, находились в крайне стесненных жилищных условиях. По данным информационных сводок,

…жилищные условия рабочих Покровского рудника Надеждинского комбината невозможны. В казармах теснота, грязь, санитарный надзор отсутствует. Рабочие страшно недовольны и говорят: «Мы боролись за лучшее, а живем хуже скотины». В результате часть рабочих делала нерадостные выводы: «Ничего хорошего не было при царской власти, да и при этой видать ничего. Хорошо только коммунистам, да и то не всем».

Ряд рабочих резко оценивали политическую ситуацию в стране, сложившуюся систему власти, ее приемы управления и, во всяком случае на словах, были готовы с ней бороться:

У нас диктатура не рабочих, а партии (Надеждинский завод);

Бесполезно избирать своих представителей в горсовет, они там будут для мебели, т. к. головки уже назначены парторганизацией (Надеждинский завод);

Советская власть ничего не дает, а только дерет всю шкуру рабочего. Грабители! Обогащайтесь на нашей шее (Кизелкопи);

Коммунисты сидят на шее рабочих. Рабоче-крестьянская власть только на словах, а на деле правят буржуи и чиновники (строители Тюменского окр[уга]);

Скоро настанет время, когда всех коммунистов передушат и они будут валяться на каждом шагу на улице (Златоуст[овский] мет[аллургический] завод);

Все коммунисты — сволочи, выведут когда-нибудь нас из терпения. Нигде нет правды, везде нас обманывают, стало хуже, чем раньше (Надеждинский завод);

Коммунистам скоро будет смерть. Они ездят на наших шеях. Нужно стряхнуть пустоголовое управление (Пермский оруд[ийный] завод);

Рабочих жмут разными отчислениями хуже, чем раньше. Кровопийцы! Допивайте кровь рабочего до конца! Скоро будет второй Октябрь, тогда мы с вами расправимся (выдержка из «Обращения в райком РКП(б)», расклеенного на Лялинской фабрике в двух экземплярах) [658].

Массовое обследование рабочих Урала (1924) на пяти крупных предприятиях показало, что 20 % рабочих категорически не желают вступать в партию, а еще 57 % свой отказ объясняют условиями быта, малограмотностью и т. д., что также является скрытой формой отказа [659]. Вместе с тем исследователи сходятся во мнении, что не стоит преувеличивать это недовольство, ибо в основном оно носило экономический характер.

Столь же важной представлялась информация о политических настроениях личного состава Красной армии и флота. Безусловно, самым опасным для любой власти является неуверенность в надежности армии, готовности воинских частей выполнять приказы. В дни подавления Кронштадтского восстания, в марте 1921 года, доклады Особых отделов рисовали крайне опасную картину. Уполномоченный информационной части Особого отдела В. Насонов 14 марта сообщал о ситуации в частях 27‑й стрелковой дивизии, прибывшей под Кронштадт: «Настроение <…> неблагонадежное, красноармейцы <…> заявляют, что против Кронштадта и матросов наступать не пойдем <…> а если 27‑я дивизия не пойдет, то не пойдет никто» [660]. Эту оценку подтверждал начальник временного Особого отдела Южной группы войск А. Николаев. 15 марта три наиболее ненадежных полка были разоружены, а около 50 красноармейцев расстреляны [661].

Новой задачей в эти годы являлся вопрос горизонтального информирования Особыми отделами командно-политического состава Красной армии. Совместный приказ РВСР и ГПУ в ноябре 1922 года предусматривал: «Обязать начальников Особых отделов периодически, не реже чем каждые две недели, делать личный информационный доклад по политической линии члену соответствующего Реввоенсовета. В случаях поступления сведений о фактах, могущих угрожать значительными осложнениями в воинских частях, начальник Особотдела обязан немедленно ставить в известность РВС». Вместе с тем лишь в редких случаях установленный порядок распространялся на комиссаров дивизий [662]. Обратим внимание, что такая информация не предназначалась для командного состава, за которым чекисты также вели постоянное наблюдение.