Опять дорога виляет. Деревни нет. Чернота. Мотоцикл швыряет. Удерживаю, неистово дергая руль.
Речушка. Мост сломан. Трещит ледок, летит вода, со звоном льдинки едут во все стороны. Холодная вода все-таки. Взобрался на пригорок. Светает. Уже семь часов. Еще час до уроков. Виляет опять заднее колесо. А вот и домик у дороги.
– Девочка, девочка сколько времени?
– Семь тридцать.
– А до Орла?
– Тридцать верст.
Если бы был асфальт. Черт с ним с асфальтом. Еду в гору, село позади. Почти рассвело. На горе у дороги сидят две собачёнки. Подъезжаю-они дружно, весело дуэтом лают. Черти вас тут носят! Бегут рядом, на спидометре 15.
Село далеко позади. Поле. Недалеко ферма, за нею лес. Что-то серое у дороги. Еду еле-еле, трясёт, дёргает. Серое. Собаки. Они встали, поджали под брюхо хвосты. Неужели не собачки? А вдруг. Да их нет, говорили в деревне. Когда же они залают? Стоят. Одна уж очень велика, другая поменьше-с овчарку. Что- то они уж очень близко у дороги…
Ощетинились…
Волки!
Топор. Развернуться. Удрать!
Дорога с двумя глубокими колеями, не развернуться. Не убежать. Спереди не прыгнет, не набросится. Стоят совсем близко. Они обычно сзади, за горло. На голове шлем, сверху прочный прорезиненный плащ с капюшоном. Остановиться пока не поздно, успею выхватить топор. Стоят. Пять, четыре, три метра. Стоят. Жму газ, мотор воет, втягиваю голову в плечи, грохот, шум какой-то. Волков нет. Не видно. 15- 20 километров. Больше не идет. Зеркало. Нечего не видно. Вот, вот они. Прыжок. Еще прыжок. Бегут рядом. В зеркале уже не видно, значит бегут совсем рядом. Очень близко бегут.
… Поворачиваю голову. Бегут через поле, на изгибе дороги наперерез. Бегут длинными прыжками, почти летят. Так. Прыжок. Ещё. Прыжок. Полёт. Пересекают…
… Собаки, милые собачки. Нет волков…
Тузики.
Жучки… Рябые, вислоухие, хвосты баранкой, милые, лайте, кусайте, ну, рябенькие, рыжие, белые, облезлые…ну, что же вы…
… Николай Иванович приехал!
Восемь утра. Урок скульптуры.Лепим маску какого-то грека.
– Ребята, чтобы лепить или рисовать лицо человека, портрет, нужно знать строение черепа, мышцы, расположение. Их пластику. Здесь, ребята, жевательная мышца…
Ищу жевательную мышцу на муляже. Опускают носы, смотрят на гипсовый череп, сравнивают с красивым античным слепком головы грека…
А говорят кости человеческие белые, их волки и дожди выбеливают.
Ну и свадебка
Да ладно, с кильватером и собачьими свадьбами. Расскажу о волчьей свадьбе, на которой нос к носу встретились… невеста, и мой драгоценный уважаемый отчим.
Им, конечно, не желали, и не возглашали, – горько, горько, хотя свадебный поцелуй с невестой таки скоропостижно состоялся.
Нооо…
… Да, чуть не забыл, когда он отошёл от пережитых, стресса и контузии свадебной, без медовых дней, хотя пришло и ушло половина сталинской пятилетки, девушек доярочек, молодых, не отталкивал прочь, когда они ему строили глазки… Но такую невесту, он никогда у Бога не просил…
Так вот.
Свадьба.
Ах.
Ох.
Эта,
Сваадебка.
… Ну, как и положено, невеста впереди, а за нею, и, сопровождающие её лица… Двенадцать гавриков мужского пола. Невеста, правда, без фаты, да ей она и не нужна. В их семействе – породе, не было заведено.
И вот, на пути следования по сугробам нехоженым и морозе за двадцать пять градусов, на тропинке, где не раз бродили оба мы, правда, летом,… а сейчас двииигалась… эта праздничная компания…– появился мой отчим. А вот те на – тте, мой прияттель. Садись и жуй, как проклятый буржуй. Отчим оказался прямо там, рядом с невестой, которая, без фаты.
Каак?
– Да вот таак…
… Он оглянулся, что это там за шаги, и почему то уж больно смелые возгласы. Странно, ни песен свадебных, ни мата русского с частушками. Пережрали уже, подумал наш батя, мой отчим. Оглянулся и… иии…
Невеста обожгла его, своими очами… Ясными, огненными, злыми и радостными, а её сотоварищи пошли в обход. Окружали. В кольцо брали. Ритуаал…
Рассказывал он потом.
Несколько месяцев спустя…
После реабилитации…
В кабинете – избушке, на куриных ножках, ушедшей по самые окна в землю матушку, вместе с ножками.
Больниц и таких кабинетов, реанимации, тогда не было и в нашем хуторе Грачи, где мы жили, и, даже в районном центре, город Базки, Ростовской области, не было такого кабинета, для моего отчима.
Отчим, продолжал речь.
– Окружили. Стоят. Ждут команды от своей невесты. Без неё, не смели начинать. У волков свои законы. Гуманные законы. Волчьи. И… и …а…дальше он уже ничего не помнил. Он только шептал, шёпотом…что было сразу, а что потом…а что потом…
… Отец наш, погиб в Крыму и мы, сироты, как тогда говорили, «приняли» в свою неполную семью демобилизованного фронтовика, дядю Мишу, так мы его сначала звали – величали… Он, после контузии, ходил бородатый, заросший, голова, как колючка перекати поле, называлась она, – кураина. Сорняк такой водился, так тогда говорили. Сам бриться не мог, руки не слушались. А его родная жена, «не приняла». Тааккого.
Работал он, теперь, зоотехником и пропадал больше на ферме, которая, была далеко, за хутором, и близ Диканьки не было, дальше – снег да сугробы.
Добирался на работу, утром туда попутным молоковозом – телега, или иногда полуторкой.
Тогда, в тот памятный день, он возвращался домой. А там, на ферме, у бурёнок, ночные роды, почти как у людей. Трудные. Бывают. Коровки, конечно.
Злые языки шутили – пошёл зоотехник на хутор бабочек ловить.
И был тогда не совсем прекрасный вечер, не смог днём возвратиться, транспортом, хотя бы в одну лошадиную силу. Решил идти пешком…
Зима. Снегууу! Ростовская область всё-таки.
Ввели его подвыпившие мужики, а не пришёл домой, как всегда, весёлый и шумный с бутылочкой молозива или молочка, да сладкой радости тех времён – кусочка макухи, нам тогда она была слаще халвы… довоенной.
Одежда его – сплошная сосулька, лицо, или то, что можно было назвать лицом, непонятное и в кусочках льда. Говорить не мог. Похоже на то, что было после контузии, на фронте. Не понятные, несуразные, конвульсивные движения – трясучка, говорили в народе. Речь – обрывки, без всякой связи слов и смысла.
… Проходили дни, недели, месяцы, наконец, он начал кое – как говорить.
– Подхожу, говорит, к хутору. Уже видны огоньки, зажгли люди керосиновые лампы, вот и домик наш…
И вдруг услышал за спиной – вой. Да, это был волчий, зовущий вой, оглянулся и увидел то, что…
– «Лучше бы я ослеп, чем такое увидеть»… Так он рассказал потом, много, очень много месяцев спустя.
За ним гнались и, почти уже настигли, стая волков…Они были уже так близко, что бежать, по глубокому снегу – поздно…
А домики, которые были поставлены кое-как без улиц, ну вот они совсем, совсем рядом. Людей не видно, не видно было никого. Все уже зажгли свои керосиновые лампы, закрывали ставни всегда и все, снаружи с улицы…
… -Тихо, молча, чуя добычу, прыжками, длинными, могучими, как полёт «мессера», летели на мою несчастную голову…
…– И чего тогда, в сорок четвёртом…
– Меня вытащили из разбитой снарядом землянки. Почти все погибли… Меня спасли. Зачем? Господи, чтоб так бесславно меня, фронтовика, сожрали, растерзали эти гады! И стал читать молитвы, как в далёком детстве, в нашей деревенской маленькой церквушке, на Украине.
– Спаси и сохрани Господи!
– И вот, при полном сознании, жди…
– А в голове пролетают, как в кино, рассказы о том, как у нас на хуторе, но не близ Деканьки, на Украине, а здесь, в Ростовской области, Базковском районе, хутор Грачи. Рядом станица Вёшенская. Шолохов писал. А я стою столбом и всплывают рассказы наших соседей о прошлых деньках. Как волки, на полном ходу, прыгали на полуторку, разгрызали, раздирали когтями, картонную крышу, укрытую от непогоды дермантином, полуторки… и от шофёра остались одни сапоги. Было и такое у них. Все видели. Хоронить, было нечего.
