9
Если Калликл, в отличие от Сократа, лицо, Платоном вымышленное, то –– слава Платону!
Вот чьё мировоззрение мне по душе. Может, оттого, что не по плечу?
Известно, что слабых и малодушных большинство. И оно диктует свою волю сильным. Калликл говорил: «Стараясь запугать тех, кто способен над ними возвыситься, страшась этого возвышения, они утверждают, что быть выше остальных постыдно и несправедливо, что в этом как раз и состоит несправедливость –– в стремлении подняться выше прочих». Хотя на самом деле, отмечает Калликл, справедливость - это когда лучший выше худшего, а сильный выше слабого.
Он прав! И сама природа подтверждает его слова. Но большинство критикует природу. Они проповедуют законы не природы, а морали.
10
–– Уж не поэму ли ты сочиняешь? –– интересуется Клементина.
–– Разве я похож на поэта?
–– Откровенно говоря, да.
–– На самом деле я гораздо приземлённей, чем кажусь.
–– Может, исторический трактат? Или даже философский…
–– О нет, для этого я слишком честен.
–– Что же тогда?
–– Право, сам не знаю.
11
Вот чем следовало бы заняться –– поиском истинных добродетелей, поиском подлинных ценностей и идеалов.
12
Но прежде необходимо отречься от богов!
Даже если б они были, человеку надо было б жить так, словно он сирота и весь мир ведёт против него войну.
Ни на что и ни на кого, кроме себя, не надеяться.
13
Крыса, загнанная в угол, становится опасной для кота. Безнадёжность и отчаянье придают ей сил. И кто знает – возможно, случится невозможное?
14
И помнить о том, что жизнь даётся один раз. И даётся она ненадолго.
15
Будучи эгоистами, люди неохотно расстаются с иллюзиями, которые помогают им переносить действительные тяготы жизни. Этим объясняется, почему религия имеет такую власть над людьми.
Чернь особенно религиозна. Ибо жизнь у них тяжелей.
16
Сотворить новую религию!
Религию, в которой нет места богу. Религию, в которой место бога займёт Человек. Сильный Человек. То есть умный и мужественный. Ибо только такой не нуждается в боге, но при этом претендует на атрибуты божества. Имя одному из них – своеволие!
Желание Человека должно быть священно для него!
17
Вот что говорил бесподобный Калликл:
«Роскошь, свобода и своеволие – в них и добродетель, и счастье! А всё прочее, все ваши звонкие слова и противные природе условности – вздор, ничтожный и никчёмный».
И добавить мне к этому нечего.
18
Слабые люди придумали Бога, который им помогает, который оправдывает их слабость и который, осуждая силу редких людей, ещё требует, чтобы редкие люди оправдывались за свою силу, или скрывали её, или уничтожали её в себе… или умирали за неё…
Словом, вера в Бога слабых делает сильными, а сильных слабыми.
19
Мне часто казалось, что я хочу покоя. Но вот наступает покой – и я обеспокоен.
Кто мой враг? Его нет, но он существует. Лицо его многолико.
И с кем же я борюсь в конце концов? С самим собой борюсь я в конце концов.
20
Боги, неужели я схожу с ума?
21
Безумие - это счастье, которому никто не завидует.
22
Истина вредна прежде всего для её обладателя.
23
…И будто бы Цезарь воскликнул тогда: «И ты, дитя моё?!» И будто бы Брут ответил: «И я, Цезарь!»
О, нет! Тысячу раз – нет!
Я вижу, как Брут вонзает свой меч в грузное тело императора и очи его вопрошают: « И я, Цезарь?!»
После этого удара император прекращает бесполезную борьбу и спокойно убеждает убийцу взглядом: «И ты, дитя моё…»
24
Много чего мной пережито. И много чего познано. Но не напрасно ли, если всё это уйдёт вместе со мной?
25
Вчера вечером умер Николай. Или ночью.
Он поворчал по своему обыкновению на погоду, чмокнул Клементину в висок, пожелал мне доброй ночи, лёг… и не проснулся.
Поистине, смерть, достойная безгрешного младенца.
26
Клементина, конечно, рыдала. Но жалела, естественно, не отца, а себя, осиротевшую.
27
И я не жалел Николая. Не видел я, чтобы жизнь его радовала. Его ничто не интересовало.
Разнообразие в его дни вносил ревматизм, но сие разнообразие было мучительным.
28
Невероятно! Сегодня в пшеничной лепёшке мною был найден золотой перстень.
До сих пор решаю: стоит ли он сломанного зуба.
29
Нет, не стоит! Он не налез ни на один мой палец.
30
У нас с Клементиной будет ребёнок.
31
Ему я оставлю всё написанное мной.
32
Человек уходит за горизонт. Возвращается и перед смертью подзывает сына.
–– Там, за горизонтом, лес, –– сообщает он ему.
Через некоторое время сын, собираясь идти по стопам отца, заявляет:
–– Пойду узнаю, что там за лесом.
33
Я решил всё прочесть Клементине.
34
–– Что скажешь? –– спрашиваю.
И вижу в её больших глазах притаившийся страх. Она молчит.
–– Тебе страшно?
–– Немного, –– признаётся она. –– Я боюсь, но не могу понять, чего.
–– Чего или кого? –– уточняю я. –– Надеюсь, ты не меня боишься?
–– Что ты! Я тебя совсем не боюсь… Я … люблю тебя.
–– За что?
Клементина растерянно хлопает ресницами.
–– Ну как… за что… Ни за что… То есть, за всё. Ты умный, красивый, сильный. Тебя нельзя не любить.
–– Скажи, а если б я был глупым, уродливым и слабым, то тогда б ты меня не любила?
Прильнув ко мне всем телом, Клементина смеётся.
–– Нет, –– говорит она. –– Если б ты был глупым, уродливым и слабым… то это был бы уже не ты.
35
Поднявшись сегодня на рассвете, я вдруг понял: мне пора уходить.
36
Что же случилось со мной?
Не знаю…
37
И что меня держит?
Долг, обязанность, привычка… И ещё многое, очень многое!
Например, годы.
Годы держат меня: тепло и уют ослабляют мои старые ноги.
Страсть к женщине держит меня: красота её и молодость ослепляют мой разум и взор.
Отцовство держит меня: желание видеть улыбку и слышать лепет сына не даёт мне собраться в дорогу.
Нет, не держит, но связывает!
Именно поэтому надо бежать…
38
Отпусти меня, моё счастье!
Не под твоей звездой рождён был я.
Не для меня зажглась ты, о прекрасная!
39
Когда мы предаём самих себя, совесть нас не мучает.
40
Я всем приношу одни несчастья.
41
Недели две назад, когда римляне с криками «Смерть атеистам!» избивали в городе христиан, мы с Клементиной укрыли оного из них у нас в доме. Он был молодой, совсем ещё мальчик. Всё плакал о родителях, которые, по всему, не спаслись. Под хитоном он прятал какие-то свитки. Когда он уснул, я полюбопытствовал, что в них сказано. И каково же было моё удивление, когда на одном рваном куске грязного пергамента я прочитал о себе.
