«Ну просто сакура какая-то», – воскликнул Чижиков и подставил лицо тёплым солнечным лучам. «Сахара вам к чаю?» – переспросила Глафира Ивановна. «А давайте сахара, – рассмеялся Иннокентий Петрович. – И знаете что, принесите завтрак сюда, так не хочется уходить от этой красоты».

И ароматный чай, и домашний творог с мёдом, и нежные хрустящие гренки – все сегодня было особенно вкусным, а в сочетании с зеленой молодой травой, цветущей вишней наводило Чижикова на мысль, что ему непременно надо совершить нечто необычное.

«Не пора ли мне жениться? – вдруг подумал он. – Вот секретарь суда Людочка поглядывает на меня. Чем не жена? Умна, в меру красива. Решено, приглашу её сегодня в кино. Правда, вечером процесс. С пацаном этим – Кузнецовым – разбираться надо. И парень вроде бы неплохой, и родители хорошие. Дёрнуло же его за незнакомую тётку заступиться. И ударил-то он этого пьянчугу всего раз, а фингал остался в пол-лица. Можно было бы и отпустить, да только, как назло, у алкаша этого оказался дядя – замглавы района. А тут как ни крути – статья года на три».

Настроение пошло книзу, но Иннокентий Петрович поддаваться этому не хотел. «А вот возьму и оправдаю, и прав буду, и в кино с Людочкой пойду, и женюсь». От таких смелых мыслей Чижиков вновь повеселел и с радостью посмотрел на вишню. «И костюм сегодня надену белый с красным галстуком, хватит годами в черно-серых ходить. Это вам не тридцать седьмой», – решил он и пошёл одеваться.

Иннокентий Петрович чинно и несколько даже торжественно шагал по тротуару. Все, кто встречался ему на пути, как-то особенно приветливо здоровались, и он в ответ улыбался. «Какой же хороший наш город. А люди-то какие», – с восторгом думал Чижиков.

В эту минуту из-за угла выскочил грузовик с местной фабрики и, поравнявшись с ним, на всей скорости пролетел по единственной луже, ещё не высохшей после вчерашнего дождя, обдав Иннокентия Петровича по всей длине белоснежного костюма жидкой чёрной грязью.

На минуту Чижиков в растерянности застыл, потом попытался отряхнуться, но понял, что это бесполезно.

Домой возвращаться – значит опоздать на работу. А этого Чижиков никогда не допускал. До здания суда оставалось метров двести, не более. Там в шкафу висел запасной костюм на все случаи жизни. И он пошёл вперёд.

Чижиков двигался размеренно, стараясь не переходить на бег, конфузливо объясняя прохожим то, что с ним приключилось, и краснея от смешков за спиной.

На первом этаже ему, как назло, встретилась Людочка и, глядя на нелепый вид начальника, невольно рассмеялась. Вдобавок, растерявшись, брякнула, что белое в чёрную крапинку ему очень к лицу.

Иннокентий Петрович побагровел, рванул в кабинет, сдёрнул с себя ненавистный пиджак, галстук и облачился в чёрный костюм. Достал из сейфа дело Кузнецова и сел за стол. Глядя на фотографию подследственного – восемнадцатилетнего белобрысого паренька – он вполголоса с ненавистью произнёс: «Вот сволочь! Руками размахивать вздумал, законы нарушать. Посажу я тебя, суку, непременно посажу».

В эту минуту послышался глухой, леденящий душу смех. Так мог смеяться только прокуратор.

Лето ещё обдавало дневным жаром наступивший вечер. Но на селе мало-помалу угомонилась суета, коровы вернулись с пастбищ и успели отдать хозяйкам накопившееся молоко. Дети, набегавшись за день и накупавшись в местном болотистом пруду, прижались к пышным бокам сидящих на призаборных скамейках мамаш.

К этому времени ежедневные дела были завершены, семьи накормлены, и жещины неторопливо судачили о деревенских новостях, непременно начинающихся с того, кто и как сегодня народился, усоп, поссорился или замирился и какая нынче стояла погода.

Особое внимание уделялось проходящим мимо жителям, их обновкам в одежде, состоянию трезвости и на каком расстоянии находились женщины от своих спутников, тем более если они не были связаны друг с другом брачными узами. От этих бдительных смотрящих во многом зависела дальнейшая жизнь сельчан – останутся ли они в когорте добропорядочных и благопристойных или перейдут в группу аморальных и ветреных. Назавтра результаты увиденного непременно отразятся в новостях у колодца, а далее разнесутся вместе с вёдрами по домам, где будут поданы в качестве утреннего десерта и обсосаны как петушки на палочке.

В редком, неторопливом людском потоке, протекающем мимо скамеек, бдительным сообществом были отмечены двое пожилых мужчин, два кума – местный бухгалтер Иван Григорьевич и завскладом, опять же Иван, но уже Петрович. Оба несколько лет как свернули с широкой жизненной магистрали на боковую стариковскую стёжку, но были ещё крепки, что и позволяло им ежедневно вливаться в ряды рабочих и служащих.

Вот и сегодня степенно и неторопливо они продвигались к своим хатам после трудовой вахты и, безусловно, вскоре бы вступили на их пороги, если бы не одно обстоятельство. Как назло, перед последним поворотом на углу стоял шинок, из окон которого невидимым шлагбаумом перегораживали улицу ароматы жареной домашней колбасы, сдобренного чесноком сала, укропного рассола кислых огурчиков и испарений горилки, некстати расплескавшейся по столу от небрежного налива.

Как по команде кумовья остановились и стали внимательно смотреть в сторону, противоположную от шинка, делая при этом вид, что увидели в небе нечто неожиданное и неизвестное.

– Смотри-ка! Дело к вечеру, а солнце так и жарит. Духота-то какая, дышать нечем, – задумчиво произнёс Иван Григорьевич.

– Да уж, жара так жара! Почитай лет десять такого не бывало, – откликнулся Иван Петрович. – А что, кум, – продолжил он, – не зайти ли нам на полчасика в рядом стоящее заведение и не испить ли холодного квасу? Да заодно и вопрос у меня к тебе имеется. Что-то свинка моя плохо в весе прибавлять стала. Ты ж человек образованный. Глядишь, совет какой дашь, чтобы Паранька моя успокоилась.

– Оно, конечно, можно, – ответил Иван Григорьевич, – тем более свинья – дело тонкое. Не доглядишь, враз подохнуть может.

После этого разговора кумовья разом развернулись и направились навстречу аппетитным запахам. Народу в шинке было немного, и им тотчас подали холодного домашнего квасу, какой умеют готовить только в южных губерниях. Не торопясь, они молча осушили по половине бокала, и, когда сделали паузу для протирки усов, Иван Петрович отрешённо, бесцветным голосом спросил:

– Уважаемый Григорьевич, не заказать ли нам немного смальцу с гренками да по дюжине вареников и не сдобрить ли все это чаркой-другой знатной горилки, которая здесь дюже помогает пищеварению?

– От чего же и не заказать, – встрепенулся кум. – Тем более что моя Оксана в вечеру отъехала проведать матушку и вернётся поздно.

На том и порешили.

Поначалу с азартом взявшись за еду, ко второй фляжке кумовья несколько осоловели и, отвалившись на спинки стульев, высвободили свои пузыристые животы над поверхностью стола. Иван Григорьевич от сытости и истомы затих, вспоминая прошедший день, полугодовой баланс вперемежку с озорным образом молоденькой бухгалтерши Маруси. А Иван Петрович, наоборот, расхорохорился и стал после очередной чарки все громче мурлыкать: «Ты ж мене пидманула, ты ж мене пидвела».

При этом он увлёкся интересным делом – прихлопыванием мух, садящихся иногда на остатки пищи, и радовался тому, что у него все так ловко получается. «Ты ж мене пидманула, – бац, и нет мухи, – ты ж мене пидвела», – бац, и нет другой. А уж когда пяток мух недвижимо лежал на столе кверху лапами, Петрович вошёл в раж, почувствовав себя запорожским казаком, лихо разящим шашкой басурманов. «Гей вы, хлопцы удалые», – затянул он громогласно и приготовился к новой атаке. Но её прервал Иван Григорьевич, который непрерывно вздрагивал после каждого удара по столу.