– Подхожу ближе. Ещё ближе. Ох! И зачем я припёрся в этот безлюдный край. Отдохнул. Отвлёкся. Увлёкся. На долгие годы хватило.
… На, на, песке, лежал, лежал, но не валялся, дельфин, а хвост его, был в воде, я, ближе, ближе. Как же это его так угораздило. Подошёл совсем вплотную. Он дышал.
– Значит недавно попал, иначе бы уже не дышал. Воды мало, вспомнил, если кожа высохнет, он погибнет.
Быстро сделал ладони лодочкой, благо пальцы у меня длинные не только что бы спорить и выигрывать приз на конкурсах среди не знавших меня. Ладони лодочкой, это почти совочек, которым выгребают воду из дырявых баркасов с водой. Быстро смочил, всего, от хвоста до носа и мне показалось, что он вздохнул, да так глубоко, горько и, и сердечно, как вздыхает девушка, когда тупой жених не знает, а что же делать дальше, когда он уже обнял и поцеловал свою красу длинную косу. Но мне этот вздох дал такого пинка по моей головушке, что я в один миг стал пацаном, радостным, хохочущим, как в школьные годы, когда получал и нёс домой, реедкую гостью,– пятёрку. Мне училка, так мы их тогда обзывали, пообещала на осень или на второй год, а потом сказала, сообщила, сообщила на праздник- троица была. Дали задание на лето и переведут в следующий класс. До сих пор радуюсь. Вспоминаю… маму, что не сделала этого, внушения, лозинкой и лето я бегал как пташка. – Сейчас я испытал такую же радость.
– Окрылённый, плескал и, смеялся, хохотал, стучал по своей голове и хвалил, ай да молодец, ай да Пушкин. Он жив!!!И, Пушкин и этот. Он живучий. И, снова, снова своей лодочкой ладошками, этими длинными пальцами спасаю такого красавчика. Спина покрылась потом, казалось, что я растаял, как сосулька. Глаза, щемило – солёный пот, жарища одолевала.
Сел. Вытер пот со лба, он ручейками струился по моей светлой, пока ещё, голове, и тут только сообразил, что это не собачка и не кошка, которую взял и повёл или отнёс, к морю синему. Дельфин, а точнее, теперь мы с ним, отрезаны от спасительного острова, который называется большая вода. Был песок, коса с травкой. Потом лужица и ещё песок, а потом только море. Вода. Большая вода. Спасительная вода и они, они эти живительные прохладные волны.
Он, красавец, лежал, дышал, но дышал как-то неровно, иногда казалось, что слишком большие паузы, тогда я снова поливал его водой… Что делать?
– Что?! За хвост тащить? Нет, не удержать и песок сработает как шкуродёрка… Кувыркать? Нет, он скользкий и нежный.
– Не знаю, морской царь хотел помочь мне спасти, или Всевышний вставил мне что-то, отчего я делал, в полном автомате не зная, а что же будет потом. Свою руку, с длинными пальцами, пропустил ему под спину, ровно посредине туловища, вторую руку, навстречу, благо рост и уродство моё Гулливерово позволило. Замок, руки, которые крутили дули конкурсные, сработали, и получился замок. Расставил ноги, как на лестнице садовой и попытался приподнять. Странно, почувствовал, он весь напрягся, как пружина, хвостом и головой, шагнул навстречу к спасительной воде, я даже сразу не сообразил, что он сделал один шаг, на целых полшага, ах жаль не моих, но это был смелый, – Шаг к Морю. Спасительному морю! Второй шаг мы с ним сотворили не раздумывая. И, тааак, потихонечку, шли почти семимильными, хотя ползли почти карликовыми шажочками, сантиметрами.
Первая лужица морской стоячей воды опять спасла его дышавшее, пока ещё, тело от кислородного истощения, такой близкой катастрофе. Господи! Дай сил. Глаза снова заливал солёный щемящий пот, но мы уже шагали последнюю стометровку. Благо, это была не стометровка, меньше, но она была как спортсмену последние шаги на марафоне.
И я вспомнил, как в школе нам читали о греческом герое, который нёс своему правителю зверюшку в пазухе, а он, этот зверёныш – гадёныш, грыз ему, этому гонцу живот. Принёс зверюгу этого, и упал мёртвый. Весь живот прогрыз и…скончался. Но приказ выполнил. А у нас. Что у нас? Тяга к жизни одного. А мне? Что. Кто давал сил совершить этот марафон по пересечённой местности в такую жару? А спина мояааа… Думал останусь навсегда горбуном, как тот знаменитый живописец, который купол храма расписывал долго, очень долго, а потом ходил по земле и все думали, что он гордится…нос задирает, а он был горбун… только наоборот. Горбун на изнанку. Вот тебе бабушка и Юрьев день, вот и у нас с Ним праздник. Вот она, радость, сковала моё тело, а потом расслабление и тишина, шелест волн, и...........
– И где же мой братик ненаглядный, неужели плавает кверху брюхом… Я, почти отошёл, сел и стал смотреть, искать его. Наверное, рванул, рванул без оглядки во все свои лопатки, ой нет. Плавники, кормовые… вот какие лопатки, от этого, мать его, хорошая, от этого места, которое чуть не стало для нас обоих последним пристанищем на этом хоть и не всегда радостном, Белом Свете.
… Я уже собрался уходить, всё-таки отошёл и уже мог идти нормальными, шажками, какими шагал раньше я и Филиппов, артист. Но шаги уже были почти мои, хотя спина ещё дарила щедро свои воспоминания и гнула мой стройный стан к ногам…к земле-матушке.
А море шумело. Уже низовка пошла, дует себе потихоньку и таранка видимо скоро покажется. Поошёл потихоньку.
… И вдруг, у самого берега, у берега, самого синего моря.
… И, зашумело синее море, заплескалось и, и, сам морской царь приветствует меня своим шумом. Но никакого Нептуна.
– И, расступилося синее, тихое, зеркально-тихое море и золотая рыбка показала свой сверкающий хвостик с перламутровыми звёздочками, которые сверкали и светились на солнышке. Но сказка была не сказка – сказание моего названного братца. Почти братец Иванушка, но без сестрицы Алёнушки.
И увидел его, который взлетал к небу, почти под облака развернулся и так булькнул в море, что брызги-салют жизни-победы, сверкали на солнышке и, почудилось. А может и не почудилось -Ангельское пение.
Потом, позже, спрашивал у знатоков, поют ли дельфины. Нет, они ультразвуками общаются, но почему я, слышал эти небесные мелодии. Старушки, соседские, местные, потом говорили, это Ангелы славили тебя. Он, красавчик, такой концерт устроил, видимо и его душа пела.
Я пришёл в себя, и спина моя тоже слушала и видела то, что довелось мне. Выровнялась. Прогнулась, как у молодого гимнаста.
– Солнышко, да что солнышко, оно уже шло к своей вечерней остановке, уйдёт скоро в ночное. И мы с ним, моим братиком, пошли вдоль берега в ту степь, в ту сторону, где ждёт меня моя хозяюшка. Добрая хозяюшка,которая всегда меня ласково встречает почти песнопением-речитативом: -И дэ цэ ёго чорты носють… Вже и спать хочицця, а його щэ ныма?! Блукае, чорти дэ!…
Нам, студентам художественно-графического факультета, вкладывали и старательно, знания по мировой культуре- цвет нашей культуры -искусствоеды, так они сами и мы их величали. Они утверждали, без капельки сомнений, что украинская речь и песни очень нежные, по своему, сочному, музыкальному колориту они созвучны и высоки как итальянские.
Оччень.
Оочень, даже может быть. Совсем то, что я слышал, как играла словами и мелодией произношения моя, почти одинокая, почти добрая, почти милая,и такая же, ласковая хозяюшка.
В беседке сиделось, но не дремалось. Я никак не смог как-то враз вычеркнуть из своей памяти то, что пришлось, а может и посчастливилось сегодня.
Увидеть. Сделать. Пережить.
– Берег,который почти измерял шагами с шальными мыслями,скорее бы, скорее, домик и развалиться и, и. Нет, только не забыться и не заснуть.
Такое вряд ли можно вычеркнуть, как мы с ним, моим названным братиком шли, нет, не там по пескам и лужам, хоть и с морской водицей, живительной, спасительной. Вот так, шли, он морем я же по песчаному гладенькому, ласковому песочку. И все те километры нашей дороги, а он, он красаава… Что он вытворял, испытывал и радовал моё состояние-уходил далеко в море, потом, когда я уже прощался с ним,– так далеко уходил. Я, правда, сдуру двадцать, махал ему руками и пел, прощай. Пел, но никак не хотелось…расставаться, совсем.
