Оказалось, у него в горле было отверстие, он закрывал его пальцем, затыкал как пробоину от пули в бочке вина… и свистел, пугая прохожих. Без особой нужды туда, в ту сторону никто и не ходил. Он жил один. Нет семьи. Нет детей, и он никогда никому не говорил и не знал что такое Любовь.

Это уже страшно.

А дальше конец улицы, три дома и поле, дорога в горы и тропка к речке. Оно, это чудище наслаждалось этим испугом. Оно радовалось своей участи быть пугалом – огородным чучелом.

Ржавчина злости глодала ему то место, где бывает у людей сердце и его человеческую суть – затягивал водоворот вулкана с кипящей смолой, который уходил в Чрево Земное … поближе к Магме всё, – всю злобу и его самого.

Дед увидел, и смолу, кипящую у ног проклятого людьми, оставленного Богом, бывшего когда – то человеком. Увидел и то, что ждёт его, Там. На Суде. Дед проявлял склады своей памяти и находил, видел то, что хотел найти. И, только подумав, долго и мучительно вывел в сознании мысль, вопрос, кто же ты был в прошлых жизнях? Что же ты натворил тогда? А сейчас?

Сейчас, Квазиморда, – пугало каменное, на соборе Парижской Богоматери?!

Тебя лишили самого главного – речи, общаться и черпать в словах, добрые мысли людей и радоваться. Злоба жрала тебя и тогда, а сейчас ты в этом воплощении – слепой, глухой, немой.

Деду стало горько и страшно.

За него.

За тех, кто есть ничто.

Жаль.

Но ничто – ничего и не заслуживает. Его нет.

И теперь уже Ангелы говорят вслух, и для всех. Пишут книги.

… Кто не стал Человеком за много перевоплощений,

– сжигают и тело и душу.

Н А В С Е Г Д А

На большой зелёный пригорок медленно поднялись два всадника.

Их уставшие, сказочно красивые кони, мирно паслись около огромного древнего дуба. Он величаво стоял, как памятник, на склоне, почти вершине этого холма-горы.

За свою долгую, и, казалось вечную жизнь, здесь, на этих просторах, он многое видел и слышал. И сейчас он размышлял о своей судьбе. О тех, которые ещё стоят. Но корни висят, над огромным обрывом. Корни их уже сохнут…

А вон там, в реке лежат в воде старые и молодые дубки – долго лежат, столетиями, они набирают прочность дамасской стали…

Вода хлынула, захлестнула, затопила их огромные стволы – тела. Без воздуха, в темноте, приобретают качества, которых нет даже сейчас, у него – могучего, очень древнего дуба.

Если – бы он простоял – прожил ещё столетие…

Путники тоже не молодые, но тот, который совсем седой, и такой – же крепкий как дуб – рассказал – поведал.

– То дерево, которое он сам видел, не дуб. Оно и не такое, как сосна, скорее похож на лиственницу, но огромную как баобаб…

Росло. Жило – поживало в тёплых краях у моря, у самого синего моря,…Оно…

Оно выросло могучим и сильным на склоне этой горы. Соседи – виноградники,– оливковые рощи. Всё было особенным. Морской бриз, солнышко, но самое главное, – зайчики – отражённый свет от морской поверхности,– а склон горы так был удобно устроен, что лучи, отражённые, давали тот эффект, которые умные головы, столетиями не могли понять, почему и виноград и вино давали особый вкус и букет. …Дерево росло не обычным.

Оно видело на своём веку варваров, кочевников, и диких, чёрной тучи племён… из-за моря…

Пережило плохие – страшные времена и эпохи.

Было и хорошее.

Дерево думало о том, что с ним будет потом. Во что он превратится, когда его срубят. Сможет ли приносить радость как сейчас, на Земле под голубым небом.

Годы шли своей чередой. Весна. Лето. Осень. Зима.

Прошли ещё века.

Пришли лесорубы.

Огромного. Могучего. Пилили. Рубили. Долго. Трудно…

Но.

Не на дрова.

*

Медленно, раздумывая, отделяли ветки от ствола, раскладывая на разные кучи – штабеля. Потом снова пилили, рубили, стругали. Сортировали.

Спрятали потом в огромные древние штольни, давно вырубленные в скалах.

Прошли годы, снова пришли, но уже не дровосеки. Они работали в лесу, в тени.

Обработанные доски отнесли в другие штольни, совсем не такие холодные как были. Уложили их на стеллажи и снова прошли, потянулись дни, недели, месяцы, годы.

Приходили, подвешивали их и стучали колотушками. Что – то проверяя. Прослушивали звук от колотушек.

Вот они мастерские.

Снова строгают, шлифуют, мастерят уже что-то.

Огромные столы. Большие, длинные скамьи – лавки.

Грустно…Трудно смириться с такой участью…

Столько лет раздумий…

*

Такая нехитрая мебель была размещена в Божьем храме.

Годы. Годы. Годы…

… Жизнь, Смерть. Молитвы.

Песнопения

Польза. Радость.

Улыбки людей.

Изделия рук человеческих, – они смотрели и видели.

Слушали и слышали…

Люди заходили в храм растерянные, забытые, забитые. Убитые горем, заботами.

Светились…

Мерцали свечи, пели, звонили колокола.

Орган.

Звуки его, уходили в поднебесье.

Божественное звучание ангельских голосов – акапельное исполнение детского хора.

… Свет Радости.

Лица прихожан озарялись каким то Верховным светом…и, своим внутренним.

Растворялось горе, сгорало горе.

Частица земли превращалась в рай.

Уносили люди радость в свой дом. В свою семью.

Прошло ещё много дней.

Лет.

Десятилетий.

Лавки перемётные. Столы – всё пришло в негодность.

Закончилась, пошатнулась их прочность.

Пожили.

Отжили.

Отслужили.

Посмотрели.

Послужили.

Послушали.

Огонь? Камин? На дрова? Последнее, тепло, Отдать тепло людям?

Нет.

Нехитрую мебель аккуратно разобрали, сложили на стеллажи. Но уже не в тёмных штольнях. Они покоились на светлых полках, сюда заглядывало солнышко.

В огромных песочных часах – течёт время…Кому сколько отмеряно…?

Ведомо только Ему.

Мастер брал небольшие струганные дощечки, подвешивал их на тонких нитях, тихонечко ударял, как по камертону. Слушал.

Неужели он слышал то, что удалось услышать, наполниться этими звуками им, записанное в их памяти?

Они, как и люди дышали запахом ладана, благовоний, свечей, и фимиама…

Ещё была смола-живица, которая пропитала ствол дерева. Годовые кольца – свидетели и летопись столетий. Теперь они дали свет и цвет…Текстура древесины дала глубину. Стала почти прозрачной, она преобразовалась – регенерировалась в стекловидную, скорее янтарную плоть, но не холодную стеклянную – янтарную, живую… Это же дерево,– оно живое.

Оно теперь источало запах цветов, Земли, Солнышка. Это даже больше, чем запах. Скорее воспоминания о пчелином домике – улье, аромат цветов, мёда и музыка жужжания крылышек пчёл.

А вот и дупло, где дикие, лесные пчёлы – мудрейшая галактика, собирают мёд и выводят своё потомство.

Мастер пилил, строгал маленькие тонкие дощечки. Снова изучал их звучание. Гладил ладонью, прикладывал к щеке, Смотрел как – будто сквозь них на солнце.

Закрывал глаза. Душа его улетала далеко – высоко…

Наконец сделал.

Изваял корпус инструмента. Изогнул талию, тонкую, светящуюся как берёзка весенняя.

Стройную, как стан, как стать юной, хрупкой красавицы.

Долго выверял длину, толщину, пропорцию грифа, дэки…

Натянул струны.

Прослушал, как отзываются струны – на пиццикато.

Выдержал в тёплом тёмном месте.

Грел на солнышке.

Долго настраивал. Очень долго. Тихонечко осторожно пощёлкивал по корпусу. Опускал. Поднимал над головой.

Отдаляя всё выше и выше.

Текло время в песочных часах.

Пришёл долгожданный час.

Мастер взял в руки смычёк. Натёр канифолью.

Постоял. Подумал. Осмотрелся вокруг. Перекрестил инструмент. Осенил себя крестным знамением. Положил на плечо. Наклонил голову.

Закрыл глаза.