– Я разговаривал с Кентом, но его-то звали Рокуэл Кент, это вам известно, великий художник, писатель и путешественник. Так вот, когда он ходил на север на своём судёнышке у него было достаточно опасных минут, тоже лежал на дощечках – днище своего кораблика и думал, а всего то ничего – одна доска обшивки, второй настил, а тааам. Километры воды и никого вокруг…

Вот я и он выжили. А меня, а меня так уработала эта качка…

Я и представить тогда не мог,что «изабелла», сегодня будет гладить мои прекрасные рецепторы желудка, души и тела. А рядышком, совсем близко, ласкали глазками русалочки, рыбки, перламутровые, но сам морской царь грозил своим трезубцем. Не смей. Там дома женааа и маленькая дочь,– Светочкаа…

Вечером к нашему шалашу прибыл тот рыбак. Мы осудили его, за столь небрежное отношение к нашему товарищу другу и просто хорошему художнику. Он как-то сел незаметно и так же незаметно вошёл в наш разговор-беседу, и моргнуть не успели, как он оказался главным рассказчиком, в нашей многолетней и дружной компании. Дело дошло до того,что стали скромно, стесняясь, крутить дули, ну просто кукиш и измерять у кого он самый-самый, и, когда он, наш пришелец, показал свой, мы были в восторге, никто не счёл эти игры постыдными или не нашего ума, да и в нашем возрасте и положении. А он рассказал, что пока ему соперников нет, и сколько выигрывал споров по этому, международному соревнованию – жаль это не олимпийские игры. Но в Японии, где он работал и «сгорел» из-за этого кукиша. Потом его поменяли, остался там же, в более мягкой конторе, чем разведка. Можно было верить ему, в чём мы и убедились чуть позже. Он оказался своим парнем.

Длинный как гусь и похож чуть-чуть на Филиппова, артиста нашего любимого, а я ещё рассказал, как видел этого знаменитого артиста в Москве на улице Горького. Он шёл широкими шагами, будто измерял поле для крестьян при разделе земли, размахивал руками и улыбался, почти хохотал, а мы столбенели и таращили свои глазки.

Потом, наш рыбак, не оправдывался, пояснил, что сразу вернуться к берегу нельзя было, волна шла низкая, опасная, один, ещё смог бы развернуться и причалить, а с грузом, таким, как ваш парень…

Просто у берега, долбануло бы. А ему уже было всё равно. Ещё хорошо, не успел набить свой желудок. Было бы ещё хуже. Сейчас отойдёт и не будет больше никогда рыбачить в такую погоду. Писать этюды, конечно, сидя на берегу под зонтиком, один только Айвазовский мог – на берегу и такое бурное море, такое бурное,хотя был полный штиль, и солнышко грело в самый спокойный день…

Ну ладно ребята, чувствуется, вы свои, дружные и очень мне симпатичны. Я вам расскажу про дельфина. Хотите?

Мы, конечно, много слышали и читали про этих красавчиков, когда на пароме с Тамани шли на Керчь, а они, эти ребята, дельфины танцевали вокруг нашего парома.

Посидели ещё немного молча, думали, улыбались и все вспоминали, потом рассказывали – видели, в детстве, как выпускали из загонов, сараев, лошадей, коровок, козочек, телят, и, конечно стригунков. И, те сначала шли потихоньку, разминаясь, делали каждый по своему потягушки, как и дети, когда их мама будила утром, и смеялись,– рядом мама, а вот эти, малыши зверюшки бегали по свободной травке муравке, взбрыкивали и резвились, радовались свободе и солнышку.

Восторг, всегда телячий, как говорят старики про малых ребятишек…

– Но дельфины – особый мир. Это нужно видеть и чувствовать, побыть с ними, рядом, ну совсем рядом. Вот так случилось и у меня.

Старик сидел и шептал. Что он, о чём. Думал и говорил, говорил сам себе. А он перебирал в своей памяти строки, которые учил в тех классах, которые и классом нельзя было величать.

Послевоенные две комнатки начальной школы.

… Плакала Маша …как лес вырубали…

Да, кажется так, и дальше… ей, и теперь его жалко до слёз. Всё. Память сработала, но уже не хотел плакать и говорить о кудрявых берёзках.

… Пришёл дед на свидание к своему древу жизни и силы, а оно, дерево стоит и плачет. По его шершавому стволу…текут ручейки сока.

Слёзы ампутации.

Вокруг его ствола валялись огромные толстые ветви. А, ствол могучий стоял и вот она культя…одна, вторая третья…

Так наши воины отсекали захватчикам всех времён и эпох руки, ноги, головы. Не лезь в чужие ворота. Так и Георгий Победоносец отрубил отсёк три головы злого змея, дышавшего до поры огнём зла.

Рот не раззевай, на чужой каравай.

А Рерих, великий мудрец и художник, писал.

Не замай.

Не тронь.

А тут. Что это? За что?! Зачем!

По другую сторону узкой дороги видна была крыша домика, забор и калитка. Заскрипела, еле сколоченая из гнилых, почерневших от времени досок…

Оно вышло неуверенным шагом, подошло к стволу, и стало пинать ногами ветки, срезы. Потопталось, двинулось к своей калитке…

Слушай. Ты, хер – рург!! Кто это сделал?

Только и смог выдавить из своих уст дед.

Беседа прошла быстро и, и всё было понятно.

Жива сказка, жива и баба яга и её приёмыш по духу.

Оно ходило и топтало зелёные листья, топтало и било своими копытами, срезы, мокрые от слёз уходящей жизни ещё живого дерева…

Дед пытался рассмотреть то место, где анатомически Боженька устраивает лицо.

Там, на том месте, была только злоба, ненависть, и страх. Бабуля – Ягуля рядом с ним сияла бы красотой, которая постыдилась бы, если он пришёл к ней свататься со свидетелями – кумовьями, один из них был краса гор – Змей Гаврилыч…

Они, дед и это существо среднего рода, стояли по стойке смирно, стояли близко, нос к носу, как обезьяна и лев перед смертельным прыжком, -последним, – жить или не жить.

Кому и как.

… Когда змей Горыныч готовился к смертельной схватке, он запускал – свою огненную машину – пламя из пасти…всё живое уносилось ветром гонимое, – куда глаза глядят.

Один только Георгий Победоносец, смелый и теперь в глазах человечества святая душа. Он не испугался и Его глаза, ясного сокола, рассмотрели, что не пламя у него, врага людей, а просто раздвоенный язык как жало и он им этим огненным языком, крутит, так быстро как игла швейной машинки, и, страх помогает, и видят, все в этом чуде пламя огнемётной пушки.

Спустя много лет Ангелы Хранители донесли до сознания людей земных эту страшную тайну.

Но в нашей беседе, почти дипломатов, не было огня и дымом не пахло.

Этот дальний родственник, унаследовал ржавчину красоты у своей бабушки – Ягули. Характер – скунса в опасности. А речь, манеру беседы дипломата, скопировал…у Змея Гаврилыча, дядя, родственник по крови.

И так беседа.

Не открывая пасти, ой не так, рот у него таки имелся. Он был, был на замке.

И, и, зашипело оно, засвистело яко Соловей разбойник. Огонь, правда, не полыхал, но свист был и, и даже по тональности и колориту аккордов оччень напоминал соловья разбойника. Он не страшил деда. Потом дух из него вышел и свист перешел на шёпот и скрип телеги, оно пыталось, что – то говорить. Из всей тирады пяти минутной, было только несколько слов напоминавших речь людскую, человеческую, маашина, меешшаала, спилилиии. Потом он весь съёжился, закукожился, из его, надутого остался скелет, обтянутый кожей. Как мумия в Пушкинском музее в зале египетском. Оно еле держалось на ногах, покачивалось, пошло к калитке. Держался дрожащей рукой, рука таки была, а не лапа с когтями, подержался и, шатаясь, пополз к себе во двор.

… Шли дни. И дед подался к своему товарищу и другу.

Так трудно было только тем, кто понимал, что такое дорога на Голгофу.

Дерево стояло как богатырь с ампутированными руками. На зелёной поляночке – лужайке не было кур со своим петухом-павлином. И только грохот снова, как и раньше было.

У него, этого чудища, на заборе висел лист старого кровельного железа, и, когда кто-нибудь приближался и мимо проходил по дороге, мимо его калитки, он швырял камень и грохот отпугивал прохожих. И, аккомпонимент – свист, скрежет Соловья разбойника…