Мы, дети Кассин-Онга, не любили худого Кунца и обожали его учителя.

– Плохие слова говоришь, старик, – всплеснула руками Санса, жена Пухлого Боба.

Она стояла у выхода на кухню и вытирала полотенцем руки. Я с восторгом посмотрел на неё, на пару мгновений забыв о торговце. Мне так нравилось наблюдать за ней, слушать её, но держаться на расстоянии.

– Страшные, – добавила она.

– Тише, женщина, – сморщился Уэнс. – Ничего такого я и не сказал. Уж лучше пусть Тёмный Бог появится у Провалов, чем рядом с нами.

Народ, собравшийся в таверне, закивал. Проломы, остающиеся после нападений огромного и могучего подлёдного бога, не затягивались месяцами и кишели рыбой да морским зверьём. Они становились местом паломничества вольных рыбаков и охотников. За ними следовали ледоходы инструментариев, поваров, торговцев, кожевников. Подтягивались минитеплицы и могучие гостиничные тягачи. Бордели, лихие люди, чёрные шаманы. На огонёк забредали свободные дружины, поблизости начинали кружить пираты, работорговцы, каперы, охотники за головами.

За несколько дней тихое место превращалось в бурлящий котел, где лилась кровь и творились самые тёмные дела. Хорошо, когда Пролом происходил дальше к югу, в краях, где властвовал какой-никакой, а закон. На севере всегда царили другие порядки.

– Теперь несколько лет мы можем жить спокойно, женщина, – подытожил Уэнс. Дрожащими руками притянул ко рту кружку и сделал шумный глоток. – Может быть, на моём веку я больше и не услышу о Тёмном Боге. – Он улыбнулся беззубым ртом.

Прошло три дня, прежде чем Арри ан Домд уехал, а Одноглазый снова пришёл вечером в таверну Пухлого Боба, заказал настойку и угнездился в излюбленном уголке. Выглядел старик особенно усталым. Словно что-то давило ему на плечи, а бывалое морское сердце сжимали холодные пальцы тревоги.

Это не пустые слова. Я – эмпат. Так сказал шаман Сканди. Я воспринимаю настроение другого человека, его чувства. Обычно, конечно, удается не обращать внимания на беспокойный фон, царящий вокруг, но иногда потоки чужих эмоций просто разрывают мой мир в клочья. Острые щупальца боли, игольчатые лапы тревоги, шелковистый алый мех любви… Эти ассоциации – первое, что приходит в голову. И я не знаю, как описать иначе.

В тот день от Одноглазого веяло металлическим запахом массивных кандалов усталости, а на краю сознания метался маленький, ярко-зелёный страх. Почти неуловимый. Когда я почувствовал его – даже не поверил. Разве это возможно, чтобы старый моряк хоть чего-нибудь боялся?!

Сам я задержался, помогая Пухлому Бобу с уборкой большого зала. В таверне оставались только старик Уэнс и Одноглазый. Каждый сидел в своём углу, и оба потягивали горячую настойку. Я же натирал пол, смахивая с лица пот, и совсем не думал о жутком холоде, царящем снаружи. За окном стемнело, а вдобавок ещё и поднялась метель, раскачивая шаманские фонари, освещающие тропки-мостики. Свист и вой вьюги пробивались даже сюда.

Пока я наводил чистоту никто из стариков так ни слова и не проронил. Одноглазый застывшим взглядом смотрел в окно, на мечущиеся фонари. Уэнс покашливал, елозил на лавке и шумно вздыхал. Я чувствовал себя очень неуютно. Хотелось самому спросить всё равно что, лишь бы прервать эту угрожающую тишину.

Обычно разговорчивый, Уэнс пугал меня своим угрюмым видом. Кроме того иногда он с непонятной тревогой посматривал на Одноглазого. Старика-инструментария разрывало на части от желания что-то спросить у моряка, о чём-то пообщаться, но он медлил, выжидал.

После уборки мне предстояло заглянуть ещё и в теплицу, так что я с огромным облегчением затащил ведро и швабру в чулан, вытер насухо лицо и руки, переоделся, натянул унты со стальными зубьями на подошве, влез в любимый тёплый тулуп и нахлобучил шапку. Последним делом натянул рукавицы.

Шарф и очки я брать не стал. До теплицы недалеко и уже темно.

– До свидания! – торопливо бросил я старикам и выскочил в тамбур. Здесь уже было значительно холоднее, но всего лишь чуть меньше нуля – хватало тепла от печи таверны. Прищурившись, я вышел в метель.

По лицу сразу хлестанула обжигающая позёмка, и на миг мне даже стало жарко от пронзительного холода. Безмолвно выругавшись, стараясь не размыкать губ, чтобы не лопнули зубы (а я видел, как такое бывает), я захлопнул за собою дверь и поспешил к теплице, прикрыв одной рукой рот, а второй придерживаясь за перила, натянутые вдоль дорожки.

Под ногами гудели и стонали нависающие надо льдом железные листы. Откуда-то сверху противно скрипел фонарь, и пятно света плясало в ночи, рисуя на снегу причудливые тени.

Добежав до сияющей шаманскими огнями теплицы, я быстро заскочил внутрь, в тамбур, и через несколько мгновений оказался в душном мире фермы Боба.

Повесив тулуп у двери, я устало выдохнул, озираясь. Работать совершенно не хотелось. Мышцы уже ныли от усталости, а из-за тепла и влажности глаза сами собой начали слипаться. Сейчас бы забраться куда-нибудь в сухой уголок, накрыться с головой, вытянуть измученные руки и ноги.

Но я отогнал в сторону предательские мысли. Отлынивать просто нечестно. Это то же самое, что сесть на шею двоюродного брата и его жены и бездельничать. Вряд ли можно придумать что-то постыднее. А за хорошую работу Боб платит достойно. Отчего очень часто на нашем столе оказывались свежие овощи его фермы.

Честно говоря, я не любил теплицу. Как и не верил ничему, что могло растопить снег. Мне было очень душно среди покрытых зеленью грядок, протянувшихся на сотни шагов и опутанных паутиной парящих труб. Я ненавидел тарахтение котла, согревающего помещение, и меня угнетал тянущийся от него запах энгу, огромные баки с которой стояли по ту сторону от высоких стеклянных стен. Но больше всего мне была в тягость долгая и кропотливая работа, когда приходилось расчищать купол теплицы снаружи.

При этом я понимал, как же мне повезло с добросердечностью Пухлого Боба. Хозяин нашей таверны был хорошим человеком. Ведь он мог бы прогнать меня из трактира и теплицы – и взять на моё место кого-нибудь из девчонок. Любая из которых уж точно была намного старательнее и аккуратнее. Любая с радостью бы полола, прореживала, окапывала, ровняла, обрезала и поливала все это пахучее буйство природы, отделённое от вечного льда лишь несколькими слоями толстого заговорённого стекла.

Но ни одна из них не была сиротой. И ни одна бы не полезла на промёрзший купол, чтобы сколоть лёд и очистить стёкла от снега.

Однако мне мечталось о другой стезе. На которой не нужно будет гнуть спину и большую часть дня проводить на четвереньках, осторожно стряхивая с себя драгоценную землю, следя за тем, чтобы ни одна её крупица не пропала. Но это были неопределенные мечты. Я не хотел быть рыбаком. И тёмные недра недвижимых тягачей тяготили меня, когда я за компанию с кузеном блуждал по холодным палубам в обществе мастера Кунца. Путь охотника или инструментария мне тоже не нравился. Я не хотел провести свою жизнь у плиты, не хотел обрабатывать металл, не хотел ничего из того, чем занимались взрослые жители Кассин-Онга. Я хотел чего-то другого… Чего-то необычного. Меня тревожили сказания о Добрых. Только о других местах я, как и говорил, не помышлял и не подозревал, что мне суждено покинуть родной дом, чтобы лично познакомиться с этим легендарным великим братством.

Работа на ферме была вынужденной мерой, а не призванием. Вы же не можете представить, что от начала до конца своих дней копошитесь среди грядок и ничего другого не увидите? И я не мог.

И потому, ковыряясь в земле, всегда думал о чём-то ином.

Со стороны входа раздался стук, когда я возился с грядками редиса, уже представляя, как доберусь до дома, тихонько прошмыгну в свою комнату и зароюсь в тёплые мягкие шкуры. В первый момент я подумал, что это Бобу понадобилось нарвать зелени к столу, ну или зайти ещё по каким делам. Однако, увидев Одноглазого, я обомлел.

Старик осторожно прикрыл за собой дверь, выпустив в тамбур облако пара, и прислонился к ней спиной.