Э, верно. Никаких шариковых ручек в девятнадцатом веке.

Он продолжает:

— На моем столе есть перьевая ручка, если хочешь, но автоматические перьевые ручки — это пишущий инструмент будущего, и было бы разумно научиться ими пользоваться.

Перьевая ручка? Я предполагаю, что это будет ручка, которую каждый раз необходимо окунать в чернила, в отличие от перьевой ручки, у которой есть капсула с чернилами. Я внимательно смотрю на эту. Вместо картриджа, который я есть в современной перьевой ручке, у этой есть небольшой резервуар, который, как я полагаю, необходимо заполнить.

Я проверяю перо на углу страницы и киваю. Мне нужно быть осторожной, но я думаю, что справлюсь.

Грей держит руку Эванса в нужном положении и проговаривает замечания, которые я записываю. Он подходит к голове жертвы и поднимает веревку, свернутую рядом с ней.

— Это использовалось, чтобы задушить его, а также было оставлено in situ, — он делает паузу и проговаривает «in situ» и объясняет, что это латинское слово означает «на месте» или «в изначальном положении». Затем он продолжает: — Поскольку мы знаем, что эта веревка использовалась, я могу исследовать следы, которые она оставила, и волокна, которые остались, и эти наблюдения могут быть полезны в других преступлениях, когда веревку изъяли.

— Чтобы найти орудие убийства.

— Орудие убийства, — он пробует фразу. — Да, именно так. Запиши эту терминологию, пожалуйста.

Он возвращается к своим наблюдениям, а я перевожу взгляд с него на тело. Когда он говорит, в его голосе появляются нотки, которых я раньше не слышала. Страсть. Страсть восторженного учителя, излагающего свой любимый предмет.

Вчера меня смутил Грей, гробовщик, осматривающий жертву убийства. Теперь я напоминаю себе, что он не просто гробовщик. Он также врач. И он использует эту профессиональную комбинацию для изучения криминалистики.

Для современной полиции сопоставление оружия с ранами так же очевидно, как снятие отпечатков пальцев или сбор ДНК. Ничего этого нет в викторианском мире. О, я уверена, что полиция начала сопоставлять оружие и раны, но, тем не менее, это только первые попытки, что делает Грея пионером в моей любимой науке.

Вот почему Маккриди притащил сюда тело Эванса. Чтобы Грей мог его осмотреть до того, как коронер начнет его разделывать, и, предположительно, чтобы Грей мог поделиться со своим другом догадками, которые Маккриди мог бы использовать в своем расследовании.

С этим Дункан Грей становится в тысячу раз интереснее.

— Как называется то, что вы делаете? — спрашиваю я. — Криминалистическая наука?

— Есть такое слово, используемое в медицине, — отвечает он. — Криминалистика. Оно используется для научных исследований, которые играют роль в судебной системе, — он делает паузу. — Судебная система означает суд, например, в уголовном процессе.

— Тогда это криминалистическая наука?

— Можно и так это назвать, хотя вряд ли это признанная дисциплина.

— Значит, это нечто новое? Идея того, что вы делаете? Сопоставление оружия с ранами и тому подобное.

Он смеется, и этот звук пугает меня. Когда я бегло оглядываюсь, он сильно отличается от человека, которому я служила последние два дня. Он расслаблен и спокоен, поглощен своей работой и забывает, что его ученик — лишь слуга. Более того, женского пола. Или, может быть, мое суждение несправедливо, и это не столько забывчивость, сколько безразличие. Мне интересно, и это, кажется, все, что имеет значение.

— Нет, — говорит он. — Это совсем не ново. У меня есть книга о таких научных исследованиях из Китая тринадцатого века, и она даже не первая в своем роде — только первая сохранившаяся.

— Серьезно?

Это очень современное восклицание должно заставить его поднять взгляд в удивлении, но его глаза только весело блестят.

— Что шокирует тебя больше, Катриона? Что наука такая древняя? Или что это не изобретение великой Британской империи?

— Что она такая древняя, — честно отвечаю я.

Когда я говорю это, его кивок жалует мне балл за то, что я не попала в ловушку колониалистского мышления. Именно тогда я замечаю оттенок его кожи. О, я, очевидно, и раньше заметила. Когда мы впервые встретились, я заметила, что он темнокожий, что ничем не отличалось от наблюдения о его росте или цвете глаз. И все же я не притормозила, чтобы осознать, что цветные люди здесь могут быть менее распространены. Я уверена, что они не так редки, как можно было бы предположить по голливудским историческим драмам, но все же это еще не в эпоха легких путешествий и иммиграции.

Каково было бы быть цветным человеком в викторианской Шотландии? Хуже, чем в современном Ванкувере, я полагаю, и даже в нем это не всегда легко, как я знаю от друзей. Как к нему относится внешний мир? Как Катриона относилась к нему? Мне нужно иметь это в виду. Если он кажется холодным или отстраненным, на это может быть причина. Однако сейчас он расслаблен, увлечен темой, которая явно его интересует.

Я продолжаю:

— Если эта наука такая древняя, почему мы еще не знаем всего этого? У нас было пятьсот лет, чтобы разобраться.

Снова эта едва заметная улыбка:

— Возможно, мы знаем, просто не в этом уголке земного шара. Или, может быть, потребность в этом возникла относительно недавно, по мере развития нашей судебной системы.

— Или потому что адвокаты становятся лучше, и полиции нужно усерднее работать, чтобы доказать свою правоту.

Его смех внезапный и резкий:

— Достаточно верно.

Я листаю блокнот.

— Значит, это для полицейской работы. Обследование следов орудия.

— Среди прочего. А теперь, пожалуйста, обрати внимание на повреждения под его ногтями.

Я наклоняюсь вперед, чтобы разглядеть темные синяки там, где ногти отделились от ложа. Я вздрагиваю:

— Его пытали.

— Пытали?

Услышав его тон, я отстраняюсь.

— Я имею в виду, возможно, кто-то сделал это с ним в качестве метода извлечения информации, подложив что-то ему под ногти. Было бы очень болезненно. Кажется, я слышала что-то подобное. Где-то.

— Я осведомлен о твоем происхождении, Катриона. Моя сестра рассказала мне всю историю. Я понимаю, что ты могла сталкиваться с подобным в своих криминальных кругах, так что не нужно лукавить.

Криминальные круги? Что ж, у тебя действительно интересное прошлое, Катриона.

Я киваю, опустив взгляд.

— Да сэр. Ну, тогда могу ли я предположить, что этого беднягу пытали?

— Можешь, тем более потому, что пытка объяснила бы это, — он открывает рот жертвы, чтобы показать отсутствующий зуб, десна все еще разодранная. — Врач, производивший вскрытие, предположил, что он был выбит в результате удара, но я не вижу никаких признаков травмы головы. Извлечение кажется наиболее вероятным. Я слышал о том, что его использовали при пытках во время войны, но не установил связи. Спасибо, Катриона. Теперь, если зуб был удален, то должен был быть использован какой-то инструмент. Давай внимательнее посмотрим на десны на наличие признаков этого.

И он продолжает, довольно живо осматривая жертву и размышляя о том, как мог быть удален зуб. Я делаю заметки, издаю должные звуки и посылаю еще больше извинений бедной Катрионе, которая вот-вот вернется и обнаружит, что от нее ожидают не только умения читать и писать, но и слушать не моргнув глазом о том, как ее работодатель размышляет о методах пыток.

— Вам нужно передать все это детективу Маккриди, — говорю я, когда он заканчивает осматривать рот и руки. — Это жизненно важная информация для раскрытия преступления.

— Это? Я не уверен, Катриона. Мы не знаем, чем пытали беднягу, так что это не поможет детективу Маккриди.

— Это поможет, потому что доказывает, что это не случайная жертва, — говорю я. — Его убийца хотел получить от него информацию.

Грей хмурится:

— Почему это?

Сначала я колеблюсь, а затем решаюсь. Что ж, вложил пенни, вложи и фунт:

— Есть две причины пытать человека. Одна из них — садизм: мучителю нравится причинять боль. Вторая, ну, практическая цель. Извлечение информации. Этот конкретный вид пытки предполагает последнее. Убийца повредил только три ногтя и вырвал один зуб. Я, вероятно, не должна говорить «только» — это все еще ужасные вещи, но дело в том, что он не сделал большего, что исключает садизм как мотив.