– Привет, – поздоровалась я с Надей.

Она откликнулась куда активней, извинялась. Я даже не поняла за что. Тема Пашки ни разу не коснулась её губ. Извинения, похожие на колдовство, молитву, смесь ритуалов и принуждений. Я запуталась, чего я от неё хочу. Но стоило её голосу умолкнуть, как я всё вспомнила. Нужно беречь уши. Она предложила встретиться подальше, чтоб не раздражать школьные глаза и назвала время и место, где будет меня ждать. Я согласилась. Не думаю, что она будет меня пытать прилюдно. Я должна была встретиться с Надей инкогнито впервые на во дворе под кривой сосной. Мы договорились замаскировать нашу встречу под внеклассные занятия после школы. Это нужно для железного алиби перед бабкой.

Ради школьной успеваемости мой домашний теплокровный призрак согласился бы пустить Надю в квартиру, особенно после аляповатых двоек в дневнике. После визита дезинсектора наша квартира превратилась в храм с пантеоном поверженных клопов. Тысячи хрустящих насекомых напоминали, как хрупка жизнь. Мертвенный запах не выветривается ничем. Сомневаюсь, что одни клопы виноваты. Надя же явно не желала очутиться в филиале гадюшника. Одноразовые ложечки, вилочки пакетики, Надя такая аккуратистка! Её сюда? Как будет она садиться, сметать клопов с табуретки своим чистым платьем и получать мстительные затяжки на капроновых колготках под затяжные взгляды бабули?

С неисследованным чувством, но очень приятным, я намеревалась окучить бабку, чтоб попросить разрешения покинуть квартиру. А для этого нужно притвориться дурочкой – как она любит меня выставлять.

– Бабушка, мне нужно в школу, заниматься… у меня совсем всё плохо по биологии.

– А чего так? – скрипнула, то ли бабуля, то ли диван. Она изредка выглядывала из-под нависшего лба, который делился ровно наполовину глубокой складкой – неразрешимой дилеммой. Её взгляд пронизывал меня, выбивая грехи.

– Я насекомых боюсь. Нам медведку показывали: стало не по себе. Я вышла, упустила тему урока. На втором уроке самостоятельная работа была по этим медведкам. У меня двойка. – Я преуменьшала свои способности, чтоб бабуля мне поверила.

– Коль ты недалёкая, иди.

Я следовала этикету провинившихся – стояла с понурой головой бубнила, что я не успеваю, я не понимаю. Бабуля безучастным взглядом полосует потолок и не вколачивается в диван неуклюжими поворотами, а смирненько лежит нетленным призом. Казалось, она ушла в себя, всплыв на диване, как пузырь, способный, однако, все видеть и все знать. Обычно она кряхтит, переваривая мысли и поток моих оправданий. Золотая цепочка очков лежала на ключицах, словно пригретая змея. Тишина сдавила, как удавка. Я замолчала, обнаружив, что бабуля наглаживала карай ватина, как кошку. Глаза её так и были вскинуты к потолку, словно воткнутые в разделочную доску, на которой каждое моё слово подвергается тщательной вивисекции. Она улыбалась и карала своим безмолвием. Голос её слипся и, только откашливаясь, она могла смеяться или вроде того. Неужели она догадывается? А может, мне это кажется? «Ого, сколько я здесь!» Время шутило со мной. Два часа утонули в моих оправданиях. Бабуля не двигается, но под ватином тайно подкручивает механизм реальности скрученными ручками, чтоб побыстрее наступила ночь, и я осталась дома. Как она это делает? Она влияет на эту реальность своим существованием, дыханием. За последние несколько дней она так и проводила без движения. Её привязанность к дивану возросла. Она охраняла его от меня, кричала в ревностном исступлении, чтоб я не приближалась, словно у неё отнимали воздух. Под подушкой она мутила какое-то дело. Ныряла рукой и вкладывала в рот по зёрнышку. Мордочка вся ссохлась и стала размером с кулачок. Она резко похудела и сдала за эти дни на столько, что только по голосу его можно было и узнать. Бабуля к чему-то готовилась.

Я приносила ей еду. Она вырывала её из моих рук, дико посматривая. Сейчас она снова положила в рот бусину. Это были гомеопатические шарики. Она крутила их по рецептам древних лет. Утром я находила целлофановые пакеты, пропахшие мокрой псиной, базиликом и чем-то ещё, неуловимым, но пугающим. Моя правая нога не слушалась. Я пригляделась. По пыльному ковру ко мне тянулась холодное мерцающее плетение. Цепь. На одном конце – бабкины очки, а другой замыкается на моей щиколотке. Я не могу и шагу ступить. Мне показалось, что цепь превращается в пластиковую трубку, а в шее у бабки … катетер? Она крадёт мои силы, чтоб существовать!

Я подкинула в воздух монетку. Глаза бабки обрели фокус. С хрустом её голова повернулась – слишком неестественно, шея ещё раз подозрительно хрустнула, видимо, окончательно сломавшись. Бабуля не приходит в сознание, но бодрствует, водит плечами, будто реагирует на денежный металл.

– Смотри, на полу валялось, – мой голос, дрожал, как желе.

Цепь отстегнулась. Бабуля на лету поймала монетку щелкающим ртом. Её грудь согнулась, как книжка и выпрямилась, сделав изломанный вдох. Я бежала. Ненадолго, но я свободна.

Я опоздала. Надя качалась на качелях за домом, не подавая виду, что устала ждать меня. Она смешливо отворачивалась от лучей.

– Наконец-то! – выкрикнула она и стала серьёзной. Руки её оплели меня. Её настрой меня пугал. Она будто всю жизнь готовилась к этому дню и не желала упускать ни минуты.

– Нам столько нужно успеть!

Я огляделась вокруг.

– Не здесь же. У меня дома всё готово. Это недалеко.

Слоняться по хатам не входило в мои планы. Я пережила такое сегодня… Если я откажу, то отправлюсь домой, а там… катетер и больная бабушка. Полностью больная на все места и странная. Цепи, пыльные вихри. Воспалённый рассудок скоро поглотит меня. Нужна смена обстановки. Я согласилась пойти к Наде в гости.

Надежда жила через дом и часто оставалась одна. Но в отличие от меня, запертой в холодеющей тишине с бабушкиным призраком, она не знала одиночества. Её любила вся семья – брат, сестра, родители, и эта любовь, словно тёплое сияние, окружала её. И я быстро прониклась к ней и обнаружила, что мне хватит этого тепла дожить во мраке с бабулей до выпускного. А на каком топливе мне дальше ползти в большую жизнь?

– Элина, проходи.

Первые несколько минут укладывались сложными артефактами в моём сознании, отлучённым от нормальной жизни.

Я покорилась и сделала первый шаг навстречу новому. Я тряслась, как промокшая, с трудом миновала коридор и запуталась в двухкомнатной квартире. После моего балкончика двухкомнатная квартира возводилась в хоромы.

– Иди, иди сюда – приманивала меня Надя. Она поняла, что по-другому со мной нельзя: я робела, как кузнечик. Мне страшно было находиться в таком месте, и вот почему.

Небольшая двухкомнатная квартира опутала меня светом, уютная, светлая со строгим минимализмом, и фиолетовыми водопадами штор. Она обладала неоспоримой притягательностью для заброшенного ребёнка, как я. Надина натура была хаотичной и придавала оживление квартире, шторам, которые летали от её рук, глаза, её блестящие, как масло, искали, требовали больше воздуха, окно чуть не было выдернуто из рамы, повинуясь её желанию надышаться, с двухъярусной кровати поверженным флагом свисало одеяло; вмятины на подушке хранили утренний бунт. Она была неукротима! Её комната была беззащитна от её нападок – удел подушки печален – летит вниз. Обнажилась припрятанная косметичка. Надя замирает, точно её секрет был разворочен кем-то. Косметички недостаточно: потерялось нечто особенное…

– В чем дело?

Все печали Нади облетели, когда я её спросила. В глазах носилось невысказанное подозрение, что кто-то незадолго до нас вскрыл тайник под подушкой.

– Не заморачивайся. Я забыла кое-что.

Она любила зелёные цвета: насыщенные, салатовые, жидкие с белым. Юбка чуть выше колена открывала белые ноги с хрупкой кожей, матовой, как манник.

Надя всячески старалась утешить мою подозрительность, притащила кружки и чайник. Вода кипятилась у меня на глазах, чтоб я убедилась в её чистых намерениях.

– Будешь?

Мой кивок чуть не лишил меня головы. Вышло бестолково – резко. Зато я вспомнила, что у меня есть шея…Пока что есть. Я опасалась, что наша просветительская «авантюра» ничем хорошим не закончится. А Надя поймёт, что мои дружественные порывы нечто иное – план внедрения к ней в душу, чтоб затем… Она посмотрела. Улыбаюсь, улыбаюсь.