– Ого, – Надя удивилась моей уцелевшей шее, – Ты странно двигаешься.

«А ты воняешь.» – Я улавливала аммиак.

Я чуть себя не выдала! Я не могла справиться с простой ролью – застесняться и сказать пару слов. Естественно. В квартире с призраком общение воспринималось как дефект. Приветствия – это нечто непостижимое, как ангина, на которую цепляется замок молчания на несколько дней. Я говорила в строгих рамках одним и тем же набором слов, чтоб не шокировать бабулю новыми смыслами. Речь утратила вес в однокомнатном склепе, где ценится только шёпот смерти и денег. «Ты» – ударялось мне в спину от бабули. Мы общались на языке пустоты, часами, иногда днями. «Ты» служило для нас календарным листом с красным светом. Следующий день растягивался на предложений семь. Не только на воду у бабули был счётчик – она редко говорила одами, а в основном два слова – уже подарок. Говорящий сверчок, живущий в моей черепной коробке на безлимитных мыслях отрос в жирную саранчу. Туда действительно нужен счётчик! Не помешает и намордник. Фантомное насекомое использует моё тело, чтобы жить. А я? Я где? Я вроде с Надей…

– Догадываешься, с чего начнём? – спросила Надя с налёта.

– Нет.

– Твоя толстовка. Тебе нельзя в ней постоянно ходить. Как пацан. А эти штаны алкашки тебя простят.

Надя говорила беззлобно, отслеживая, как я держусь, и представляю ли, откуда мои беды. Она упала на широкий стул, который мог вместить двух таких Надь, и не сводила с меня чёрных глаз, будто заново знакомилась со мной. Она осматривала меня с головы до ног. Разговор не клеился. Я понимала, что она бесконечно права, хоть я и страшилась говорить с ней.

– Ты не дуешься? – завела Надя после раздирающего молчания.

– Нет.

– А другое у тебя есть? – она снова осмотрела меня.

– Оно… такое же, – отреагировала я.

– Я знаю, что ты сделаешь.

– Что? – испуг говорил за меня.

– Это платье, потрясающее! Думаю, ты в него влезешь, а мне малое, – метнула она взглядом на кровать, где ждало платье. Моё молчание оживило её ещё больше.

– Примерь! – скомандовала она.

Упрашивать меня не пришлось. Я влетела в платье, как в мечту, и остановилась в растерянности.

– Спа… спасибо!

– Меньше всего мне захотелось сделать тебя заикой! – рассмеялась она. В её глазах запрыгали бело-лунные блики, – Так и пойдёшь.

«Она имеет в виду платье? Нет… не могу…»

– Что с тобой? – Надя подобралась ко мне. – Не нравится?

Моя задумчивость её напугала. Я и сама боюсь. Я ещё раз посмотрела на неё, как бывало на призрака, чтоб меня несильно мучили. Забота Нади переносилось с мукою. Болело сердце.

– Мне нельзя его носить. Бабуля не оценит. По её наставлению я таскаю эту дурацкую толстовку, штаны… и прочее. – «Ничего же страшного. Платье не поломает мои планы.»

– Ты живёшь с горгульей! – осмелела Надя.

«Так и есть…», – подумала я. Приступ заступничества Нади мне понравился, как и новое прозвище домашнего призрака – горгулья. Мне хотелось представить, что в моей жизни не так уж всё и плохо. Я научилась быть убедительной. Другие охотно верили мне, только я своим словам давно не верю:

– Бабушка моя старенькая, а родители в разводе. Она до сих пор переживает. Её редко навещают.

– А тебя навещают?

– Почему ты просила? – насторожилась я.

Её взгляд полоснул по мне, не злобный. Из глубины её глаз поднимались молчаливые мысли – всё, что она думает о моём заточении со старым призраком или как там по-новому – с горгульей.

– Всё ясно, – скривилась Надя, – твоя горгулья, заставляет шарахаться в лохмотьях, чтоб ты не отбилась от рук. – Надя кивнула на мою толстовку.

«О, да!» – фыркнула я. Трудно было не согласиться. Под авторитарным управление бабули никто не трепыхался без спроса. Зато идеальная старость, как в пансионате, с досмотром. Я грозилась уйти. Тут же бабуля включила безумицу, металась по квартире, искала таблетки, угрожала отравиться. К счастью, лекарства слишком дороги, чтобы их закупать тоннами ради истерик. Полагаю, бабуля слишком часто манипулировала безумием и спятила по-настоящему. Отирать стены, когда я не заикаюсь об уходе, стало для неё нормальным. Пусть. Зато не верещит о смерти.

– Вот что! Носи толстовку, а перед школой заходи ко мне, будешь переодеваться, обратно также.

– Решение, что надо! – поддержала я, но всё равно боялась. Забыли о чайнике, о горгулье.

Моё конспиративное преображение влекло нас обоих. Она выделила мне несколько своих кофт. Я была меньше её, щуплее. Физически меня надо было доращивать ещё год до её форм. Я на полгода её младше, но дело не только в этом: она довольствовалась не только тощими школьными обедами, частенько носила с собой мармеладки, пирожки, потому что никто не щадил «опекунские». Не уверена, что она знала, что такое «опекунские». И пусть дальше не знает. В моих сложностях она узрела невероятное приключение, в которое беспрепятственно втянулась.

– … думаю, мы можем рискнуть…, – размышляла Надя, – У тебя волосы вьются?

– Да.

Наши короткие перекидывания фразами проходили как игра. Надю это забавляло. Я всё ещё помнила о плане и держалась сухо, чтоб мой план не развалился. Всё очень натурально происходило. Она ведь тоже играет. Строит из себя хорошую. Надя хочет меня приручить! Пока не ясно зачем. Я присматриваюсь. Эта комната…

– Немного подрежем, чтоб волосы ложились в хвост.

– Нет!

– Не пищи! Немного, на сантиметра два. У тебя ж волосы вьются – не особо заметно будет, – она схватилась за ножницы, которые были припасены заранее для меня. Неподалёку лежала косметичка – ожидать ли мне этого часа?

«Я в другом городе?» – мысль странная, но я не слышала привычных звуков которым пропитан Партизанск. У каждого города свой голос. Что-то не так.

– Элина! Ты чего зависла?

Её командорский нрав отвлекал меня. Она как посмотрит – и горгулья свалится. Надя обладала здоровым инстинктом личных границ. Всегда боевая и ни минуты не была другой. Жаль, Надя лишь часть плана. Возможно, наша притворная дружба – не борьба за Пашку, а манипуляция в Надиной задумке. Я вздрогнула. Голубые васильки на сочной картине напротив мигнули, как глаза прозорливой горгульи. Ножницы клацали. По уху проехался холодный металл. Надя пугает меня! Проверяет, насколько я податлива. Для какой-то новой жизни, чтоб меня приняли свои же требовалась закалка, посвящение. Она меня испытывала. А «свои» – я не уверена, что Надя имела в виду одноклассников. Звуки будто пробирались через толщу воды. Я слышала плескание рыб. Эхо скрытого мира превращалось в бульон голосов – это не говорящий сверчок в голове, а более жуткое. Твердит и успокаивает, оплетает сознание сном. Не слышно машин. Я превратилась в зрачок страха, сжимающегося под миганием скрытых наблюдателей за видимым спектром реальности. Здесь такой концентрат. Они будто ставят опыты, выдержу ли я. Но, куда мне бежать, если дома меня ждёт тоже самое? Какие-то специи витали. Аромалампа тлеет. Надя заманивала меня своей странной дружбой.

– Тебе плохо? Я закончила, – Ножницы последний раз цапнули, а Надя впилась в меня, как реанимация в покойника, – Элина, ты чего? – Её голос прорезал гул моих мыслей и выдернул в Партизанск.

– Душновато, – «Где я была?»

– Ох, и правда, – Надя поспешила к окну, а я рада была, что быстро сыскала повод, чтоб не лечь под её расспросами.

– Смотри! – маленькое складное зеркало возникло у меня перед лицом, – «Недурно и совершенно естественно!», – отметила я про себя.

– Наденька, это просто чудо! – подёргала я свои волосы, – незаметно и красиво. Я буду носить платье! Завтра надену. Ой… суббота же. Хоть в субботу! Только… моя горгулья никуда не пустит, разве что в магазин. Ей совсем в тягость шевелиться, – «Может, Надя и коварная, но мне понравилось своё преображение».

Она застыла в изумлении. Мой тихий нрав был привитым, но приближался момент, когда я познаю себя настоящую. Жить в собственном доме приходилось неприметно, чтоб бабуля не нервничала. И чем тише я взрослею, тем ей спокойней.