– Кого?

– Не кого, а подождите.

Я стою пень пнем, ресницами хлопаю, делаю вид, что не понимаю и вдруг капеллан как заорет:

– Запрещаю любые мероприятия направленные на увеличение численности!

Я изобразил, что сейчас расхныкаюсь:

– Как это? – промямлил я.

Капеллан снова тяжело вздохнул, отцепился, наконец, от моей пуговицы и ретировался обратно за свой стол, расстегнул у горла серенькую курточку, вздохнул во всю свою чахленькую грудь и стало понятно, что сейчас он разразится речью.

– Значит так, чадо, межполовой вопрос, – озаглавил свою речь капеллан.

Я пусть пока и не принимал участия в мероприятиях направленных на увеличение численности, но вполне себе представляю к чему ведут все эти нелепые телодвижения. Поэтому это я так из себя дурака корчу, чтоб побесить капеллана, а еще смешно смотреть, как он пыхтит и краснеет, объясняя мне столь деликатную тему – и поэтому тоже, что смешно.

В общем и целом, капеллан неплохо осветил межполовой вопрос, на твердую троечку, только вот начал слишком уж издалека. Так я узнал, например, что существует несколько способов размножения:

– Червяк он, что? – спрашивал сам себя капеллан. – Червяк он, создание самого низкого порядка, – отвечал он сам себе. – Червяка разруби посерединке лопатой или ногтем его разполовинь и что получится? Два червяка получится – размножился считай. А вот гидра, например, уже сложнее, она сама с собою делится на две части, но и ее тоже можно лопатой или ногтем, так тоже работает. А ты, у тебя все не так, ты – высшее создание, венец так сказать! Тебя не располовинишь запросто так, для этого женщина нужна.

– Тычинки! – вспомнил вдруг капеллан. – Ну и пестики еще, – добавил он.

И капеллан завел о пестиках и тычинках, и говорил нудно и все как-то расплывчато и так к самому главному, про женщину, не вернулся.

Пока капеллан рассказывал мне о тонкостях размножения, взгляд его блуждал по зеленому сукну стола, огибал чистые бумажные листы, столкнулся пару раз с бронзовой чернильницей, описал вокруг нее несколько кругов, обтер каждую сторону вечного календаря не по разу, обошел стороной ненавистную пишущую машинку, резко перескочил через весь стол с одного его края на другой, прямо на стопку исписанных бумаг и оставался там, на той стороне, и до самого конца оттуда не возвращался, а лишь только бродил по чернильным строчкам гимнов.

– …ни при каких условиях, ни за что. И пусть соблазн велик, а соблазн есть, должен уже быть, необходимо побороть, вытоптать его в себе и дождаться благоприятных условий, потому что уж никак не в сложившихся обстоятельствах же! – закончил свою речь о межполовом вопросе капеллан и хлопнул своей фальшивой рукой по крышке стола.

– Все ясно? – спросил он.

– Безоблачно! – отрапортовал я, мне, чес-слово, надоело уже и ни капельки больше не смешно.

– Молодец! – похвалил меня капеллан, краска с его лица тут же прошла. – Можешь быть свободен.

Я козырнул капеллану по военному, развернулся на каблуках и было уже пошагал к дверям, как вдруг вспомнил:

– Карта, – сказал я и развернулся обратно.

Взгляд капеллана сразу изменился, из блуждающего он в ничтожную долю секунды превратился в сверлящий.

– Какая карта? – спросил капеллан осторожно и засверлил меня взглядом где-то в районе правой коленки.

Я расстегнул несколько пуговиц и достал из-под рубахи карту.

– Карта, где все-все обозначено, – сказал я, – нам ее дал Слепой Волк, вам велел передать.

Капеллан удивленно изогнул одну только бровь, а взглядом всверлился вдруг мне в левое предплечье, где-то по серединке.

– Вместе с глазами, помните? – напомнил я, потому что капеллан так и молчит, предплечье мое сверлит.

– Здесь обозначен наш район и районы, куда нам ходить нельзя, – объяснил я, а капеллан, наконец, расправился в моим предплечьем, теперь вот в груди дырку мне сверлит рядом с самым сердцем, сверлит и все молчит.

Я развернул карту и показываю капеллану ее лицевой стороной; капеллан всверлился в карту.

– А вы знали, что магистральные дороги, автомагистрали, кольцевые дороги и городские автотрассы следует считать нейтральными территориями?

– Это почему еще? – ожил вдруг капеллан, но глаз на меня все равно не поднял.

– Тут так написано, – говорю.

Капеллан что-то совсем как-то размяк, стал будто бы маленький старичок: три морщинки на его лбу превратились в три глубоких рытвины, раньше ровно-ровные, теперь будто шрамы корявые; обмякли брыли, повисли; скулы сползли; глаза заглубились, а свод век над ними почернел; даже маленький остренький его носик как бы потупел и кончиком свесился к запавшим и без того тонким его губам.

– Можно мне, – тихонечко, как бы не ко мне обращаясь, проговорил капеллан.

Я сложил карту и положил ее на стол перед капелланом.

– Никто не знает, – сказал я, – только еще Фенек, но и он никому не скажет.

Вдруг капеллан стукнул по карте своей фальшивой рукой и сразу весь переменился – теперь это снова наш старый-добрый трехлычковый капеллан.

– Совершенно замечательно, – объявил он.

Я не стал уточнять, чего такого совершенно замечательного нашел капеллан во всем этом, мне как-то стыдно за него стало перед самим собою, что он так резко вдруг переменился.

– Еще вопросы имеются? – заорал я на капеллана совершенно в его же, капеллана, духе.

– Вопросов больше не имеется, – был его ответ.

– Тогда я пойду? – спросил я.

– Благодарю за службу! – выпалил капеллан. – Очень ценю, очень.

Благодарю за службу! – разве дождешься от капеллана простого спасибо!

Я вытянулся и козырнул. Капеллан тоже вытянулся и ответил мне тем же жестом. Я снова развернулся на каблуках и, задирая ноги выше ушей, пошагал к дверям, врезался в двери со всего размаху, распахнул их обе широко, оглянулся на капеллана, который так и продолжал стоять фальшиво держа фальшивую руку у своего виска, так и не выдавив из него ничего человеческого, – улыбнулся бы хоть чтоли! – я все тем же дурацким манером пошагал вниз по лестнице и перешел на нормальный шаг только когда стало ясно, что капеллан меня больше не может видеть.

Я спустился в вестибюль, привычно поздоровался с космонавтом, потоптался там, в вестибюле, несколько времени: на улицу не хотелось, в вестибюле оставаться тоже почему-то было совершенно нельзя и я побрел в темноту кинозала моего кинотеатра «Космос».

Женя и Фенек уже были тут, лежали распластавшись на своих спортивных матах, уставшие после пробежки.

Я встал рядом с ними, расставил ноги, руками изобразил какой-то широкий жест и говорю голосом полным драматизма:

– А теперь, – говорю, – внимание, вопрос!

– Какой вопрос? – спросил Фенек.

– Спрашивай, – разрешил Женя.

– Чего? – на соседнем с моим спортивном мате из-под тряпья высунулась Витина голова.

– Вопрос! – повторил я. – Как меня зовут?

Все замолчали, передумывают и только Витя свое вечное:

– Чего? – но и он, протянув это свое «чего?» тут же замолчал.

Разбил тишину Фенек:

– Как… – переспросил Фенек.

– …меня зовут? – закончил за него я.

– Эй! – Женя эйкнул озадаченно. – Действительно, как?

И все снова замолчали, обдумывают. В полной тишине слышно только, как Женя свое пузо скребет, это у него такой способ думать.

Фенек снова разбил молчание.

– Ваня? – предположил он вполне уверенно.

– Ваня? – удивился Женя.

– Ваня? – протянул Витя.

– Нет, дорогая Дульсинея, – сказал я Феньку, – точно не Ваня.

– Дульсинея? – еще больше удивился Женя.

– Какая такая Дуленьсея, а? – спросил Витя.

– Чего? – это Женя Вите.

– Нет, так нет, – сказал Фенек. – Заставлять не буду!

– Спасибо большое, – поблагодарил я Фенька за его великодушие.

– А мне все-таки хотелось бы знать, – раздался опять Витин голос, – кто есть эта Дулиснея?

– Дульсинея, болван! – поправил я Витю.

– Кто? – спросил Женя, ничего не знавшей об истории Вани и прекрасной Дульсинеи.