Мы поднялись еще на один пролет выше.

– …для призрения! – Щелк! – Хрясь! – …для воспитания!

Еще пролет.

– …а ты их в Крестовый поход! – Щелк! – Хрясь! – Без карты!

Ступенька за ступенькой мы приближаемся к кабинету капеллана, я по-прежнему в авангарде, герои тылы мои подпирают.

– …тебя же как человека на переговор звали! – Щелк! – Хрясь!

– Это она его за Крестовый поход так… – догадался Женя.

Ступенька, еще, Женька все меня вперед подталкивает и подталкивает – а что, собственно, мы тут делаем? Я так у Женя и спросил:

– Все теперь понятно, Три Погибели ругает капеллана за Крестовый поход и щелкает, – сказал я. – Чего мы тут еще забыли?

– А хрустит у них там что?

– Я ведь заранее же предчувствовала, что ты не справишься с этими мальчиками! – орала Три Погибели в своей обычной манере.

Щелк! – Хрясь!

– Какая разница что у них там хрустит! – воскликнул я.

– …а когда ты их за картошкой опять повел, мои предчувствия возобновились вновь и ты не подвел!

Щелк! – Хрясь!

– Надо узнать, – сказал Женя.

– Тебе надо… – но договорить я не успел, Женя потолкал меня к двойным дверям кабинета капеллана.

Я поставил керосиновую лампу на пол и послушно пошагал вперед.

– …прошлого раза тебе на хватило?! – Щелк! – Хрясь! …что мы, жили скучной жизнью? – Щелк! – Хрясь! – Мне это все во сне приснилось… – Щелк! – Хрясь! – …и ведь как по написанному сбылось!

Я лежу ухом на одной из дверей, а на мне лежат Фенек с Женькой.

– Ну? – шепчет мне Женя свободное ухо.

– Что ну? – говорю. – Я сквозь двери смотреть не умею! Да что ты навалился, дай в скважину в замочную посмотрю!

– Я когда увидела это собственными глазами… – Щелк! – Хрясь!

В замочную скважину картина прояснилась, но все равно ничего, конечно, не понятно. Капеллан стоит на коленях перед своим столом, а рука у него фальшивая на крышке перед ним лежит, на зеленом сукне прямо. Три Погибели бегает из угла в угол со скоростью метеора, отчитывает капеллана и страшно щелкает.

– Я тебя словами спрашиваю, – Щелк! – а ты мне молчком молчишь! – завопила Три Погибели да как ударит со всего размаха капеллана своим портновским метром по фальшивой его руке. – Хрясь!

Капеллан всем телом вздрогнул, а казалось бы с чего, рука-то фальшивая.

Концертмейстерша добежала до угла кабинета, развернулась и побежала обратно:

– Что ты глазами мне тут моргаешь? – заорала она на капеллана, – Щелк!

А капеллан весь скукожился, его тщедушное тельце еще меньше стало, голова на тонюсенькой шейке повисла, сейчас заплачет кажется.

Хрясь! – лупанула Три Погибели капеллана со всего размаху, но снова только по фальшивой его руке.

Стукнув капеллана, концертмейстерша побежала в противоположный угол кабинета, потом поскакала назад, но вдруг закаменела рядом со столом, занесла свой портновский метр у себя над плечом.

– Отвечай! – закричала она, а капеллан вздрогнул. – Щелк!

Я бы тоже вздрогнул, вопроса, на который Три Погибели так грозно требовала ответа, она по-моему так и не задала.

Женя с Феньком на меня все наседают и наседают, а мне и схватиться не за что, вот я и схватился за бронзовую ручку дверей, чтоб они меня от замочной скважины не оттолкали.

– Что там, что там? – шепчет Женя. – Там капеллана еще не убило, что он молчит? – и все сильней и сильней на меня наваливается.

– Отвечай! – снова потребовала Три Погибели и занесла над капелланом портновский метр. – Щелк!

– Прости меня, мама! – промямлил капеллан и в этот самый момент рука моя соскользнула, я нажал на бронзовую ручку, дверь растворилась и в кабинет капеллана, прямо на грязный ковер вывалился я, за мной и на меня Женя, а за Женей на Женю и на меня – Фенек.

– Как так, мама?! – спросил я.

Ничего умнее сказать, я, конечно же, не придумал.

Хрясь! – опустился портновский метр.

– Черт! – заорал капеллан, схватил со стола бронзовую чернильницу и запустил ей в меня.

Капеллан промахнулся. Бронзовая чернильница, звеня и подпрыгивая, скатилась по лестницам сквозь несколько этажей, прокатилась по полу вестибюля кинотеатра «Космос», ударилась о что-то, о стеночку наверное, да так там внизу и затихла.

Не сплю – традиция у меня такая. Ночь, а я опять не сплю. Уже третью подряд? Четвертую?

Всю ночь капеллан скрипел у себя пером, потом шаги, шаги, шаги и снова перо – муки творчества. Перо скрипит бесчеловечно громко, на весь кинотеатр. Я представил себе, как слетают треугольными косяками дикие строчки его нового гимна по лестничным пролетам, через вестибюль и – к нам в кинозал. Расселись чернильные закорючки кто-где: по краю сцены как на жердочке, несколько – на табуреточке, по одной на каждом рожке настенных ламп, другие облепили кафедру. Ни одна не чирикнет, потому что в каждой смысла – ровным счетом ноль смысла в каждой. Они даже и на буквы-то не похожи, немые закорючки эти.

Тюк! Тюк! – это капеллан опять пишущую машинку пробует, а она опять отказывается. Дзынь! – машинка дзынькнула своим звоночком, когда капеллан вырвал из нее бумажный лист. Наверное, он нажал на Я, а отпечаталась Ю. Или У. Что угодно могло отпечататься, только не то что он нажал.

Витя на своем спортивном мате сам с собой все что-то ворочается туда-сюда, и сопит, и скулит, и стонет. Сегодня не храпит почему-то. Вот завел, расхныкался. Я к нему – ты чего? А он как весь вздрогнет, руками на меня машет и гонит. А я вижу – у него щечки блестят, на щечках у него слезы.

Завтра что, опять дежурство? Снова краснобархатная повязка – да, дежурство. Но это только если мы опять петь будем, а не будем, так и не придется завтра мне хоругви сворачивать и аккуратно складывать их перед школьной доской. Зачем же эта звезда на каждой хоругви, страшная Бетельгейзе? Зачем скрестились под ней месяц и молоток? Через два по семь – день за днем и – снова повязка. Как, уже два по семь?! – мы же по очереди дежурим. Дни, дни, дни. Мы живем – я живу, мы перестали задавать вопросы – я перестал задавать вопросы: все равно на них никто не ответит, некому на них ответить. Дни, дни, дни. Вот уже и раз в десять дней дежурство. Слишком оно часто стало, но ведь и у всех так. Скучно, не о чем и узелок завязать. Время тянется трудно, будто толчками по пищеводу, как когда глотаешь картофельные клубни. Картофельные клубни. И почему они всегда выходят у него впросырь?!

Не хочу думать о картофельных клубнях, лучше так: Одиссей и кто? – Пенелопа. Руслан и? – Людмила. Адам? Адам и Ева.

Ева – прикоснуться страшно, прикоснусь, а она растает, обниму, а она водой обернется и сквозь утечет. Ты всегда где-то рядом, но где именно, я не знаю – почему? За тобой не уследить, будто прячешься. Ты – здесь, моргнешь и – нет тебя, ускользнула. Ты – ускользающая. Вот бы мне столько глаз да чтоб повсюду! Тогда я никогда бы не оторвал от тебя своего взгляда, уследил бы, не ускользнула бы! А когда одни мои глаза заснут, другие будут бодрствовать – вот в чем хитрость. И никому никогда никакой силой не удалось бы заставить меня сомкнуть все мои веки разом – убить разве пришлось бы.

Почему я все время думаю о ее губах? Мягкие. Кажутся мягкими. Должны быть мягкими, обязаны просто. Все мягкие, полностью, только там, в уголке, где маленький у нее давно заживший шрам, не шрам даже, так – ты просто ее там не касайся, вот и все.

Я чищу зубы, капеллан научил. Мой рот – фальшивая мята и язык от нее холодный. А ты чистишь? Я никогда не видел.

Поцелуи. Интересно, как это, целоваться? Это должно быть противно, а я все равно попробовал бы, вдруг нет. Еще у нее из-под ворота и вверх по шее – жилка. И бьется, всегда. Так хочется туда. Поймать ее губами, с двух сторон, успокоить, чтоб не билась. Так вообще можно?!

Но вернемся к поцелуям. Внимание, вопрос: куда девать руки, когда целуешься? Не за спину же их!

Я представил. Как хорошо, что я почистил зубы. В этом капеллан прав, про зубы. Зубы надо чистить не забывать. Вот и пригодилось. А она – нет. Она не чистила. Она пахнет собой, а не фальшивой мятой, она пахнет собой и на вкус она как она сама – так это должно быть вкусно, вкуснее должно быть даже тягучего консервированного молока – вкусно. Она не закрывает глаза, смотрит. Почему она не закрывает свои не голубые и не серые и не ореховые глаза, когда я ее целую?! Она смотрит лениво, но внимательно. Наблюдает. А я хочу закрыть глаза, чтоб спрятаться от ее взгляда, но не могу. Не могу от них оторваться, от ее не голубых и не серых и не ореховых глаз. У меня должно быть слишком много слюней. Слюней со вкусом фальшивой мяты. Изошелся слюной, как кот на сметану. А куда девать?! – не проглотишь же когда во рту такая вакханалия!