– Тебя капеллан искал, – сказал Витя.

– Спасибо, – сказал я, – мне уже сообщили.

– Кто? – спросил Витя.

– Кто надо, – огрызнулся я. – Тебе какое дело?

– А такое, – не растерялся Витя, – тебя утром не было.

– И что?

– А то, – Витя уж причмокнул. – Где ты был раз не здесь?

– Отстань, Витя, – попросил я Витю.

– Так где? – не унимался Витя. – С новенькой? – предположил он.

Глазки у Вити влажненько блестят, Витя требует ответа.

– Шерами, – сказал я, – обойдемся без предварительных ласок, давай лучше я тебя сразу по уху шлепну и дело с концом, даккор?

Моя угроза на Витю неожиданно подействовала, он что-то пробурчал под нос, запихнул руки в карманы брючек и обиженно дематериализовался.

Я забрался по главной лестнице, с которой новенькая содрала красную дорожку, на последний этаж Храма Новой Армии Спасения и встал около тяжелых двойных дверей кабинета капеллана. Оттуда такой скрип! – это капеллан гимны свои пишет. Писал он всегда пером и только пером. Не знаю уж где он достает эти индейский перья, не ворон же он ради них ощипывает, но скрипят они по бумаге совершенно ужасно, хуже даже, чем ногтем по стеклу. И судя по тому, как скрипит его перо сейчас, капеллан находится в самом настоящем творческом экстазе. Что ж, самое время его перебить и оторвать. И я громко постучал: та-та-та-даа, та-та-та-даа. Скрип тут же перестал.

– Кто там? – спросил капеллан из-за двери.

– Судьба стучится в дверь! – сообщил я, нажал бронзовую ручку, легонечко приотворил дверь и засунул голову в кабинет капеллана.

– Чегой-то? – удивился капеллан.

– Шутка, – объяснил я.

– Смешно, – согласился капеллан даже не улыбнувшись. – Зачем головой стоишь? Заходи, – пригласил он меня вовнутрь.

Я приотворил дверь еще на чуточку и вошел:

– Желали видеть, мой капеллан? – спросил я.

Но капеллан, кажется, меня не услышал, опять пером своим заскрипел.

Он сидит за столом покрытым зеленым, сильно замурзанным по краям сукном. На столе: стопка исписанной бумаги, стопка еще чистой, несколько скомканных листов тут и там, бронзовая чернильница, вечный календарь с термометром, стрелка которого издохла на нуле, пишущая машинка на самом углу и сам капеллан. Капеллан так мал для своего стола, что его почти и не видно: огромная голова капеллана, фальшивая рука капеллана с заправленным в нее пером, настоящая рука капеллана одними только пальцами да одно плечо с погончиком – вот и все, весь остальной капеллан где-то под крышкой. Да еще и огромадная пишущая машинка сильно его загораживает.

С машинкой с этой вышла однажды приподлая штука. Где он ее нашел или она здесь уже была, этого я не знаю, но придумал капеллан тогда хорошо. Он придумал печатать свои гимны левой, настоящей рукой. Это было бы очень кстати, потому что пишет капеллан своей фальшивой как курица лапой и даже хуже, чем курица лапой, а левой, настоящей писать совсем не умеет. Но пишущая машинка, как, кажется, и все на белом свете отказалась работать как следует. Капеллан нажимал на А, а на заправленном в машинку листе отпечатывалась Б. Он нажимал на Б, а на листе появлялась А. С другими буквами – та же история; а знаки препинания перепутались с цифрами – и это просто доконало капеллана. Капеллан тогда водил в свой кабинет всех мальчиков по очереди, а некоторых так и по нескольку раз, демонстрировал каждому машинку и то, что она не работает, нажимал на разные клавиши, придирчиво проверял и каждый раз оказывалось, что она печатает совсем не то, что надо, а он возмущено спрашивал:

– Да что же это?! Да как так-то?! – будто бы кто-нибудь мог бы ему ответить.

Машинку же капеллан никуда не убрал, так и стоит она у него зачем-то на столе – затем разве, что может быть капеллан иногда и время от времени проверяет не заработала ли?

Впрочем, это все дела давно минувших дней, сейчас капеллан сидит будто меня здесь нет и что-то строчит там у себя.

Капеллан высовывает кончик своего языка от усердия, кусает его, отчего тот белеет, скрипит по бумажному листу пером и что-то шепчет тихонечко почти как про себя, время от времени тыкает кончиком пера в чернильницу, обстукивает его о ее край и снова пишет, и снова шепчет. Вдруг капеллан оторвался от письма, задрал голову и устремил свой взгляд куда-то туда, где противоположная от него стена встречается с потолком, и закаменел. Посидел так, посидел, вдруг ожил, почесал свой нос кончиком пера, снова потыкал в чернильницу, обстучал о ее край, тук-тук-тук, и снова пошел скрипеть: хрг-грм-трк. Так вот что это такое у него на носу: никакая это не муха, это он себе нос, оказывается, пером чешет, когда сочиняет свои гимны.

Наконец капеллан вспомнил про меня: он поднял свои глаза, не отрываясь от письма. Ха, вот это трюк! Раньше я почему-то не замечал, чтоб он такого умел: капеллан как бы одновременно смотрел и на меня, и в бумажный лист, который он марал очередным своим гимном. Но это не выглядит так, будто бы он косит глазами в разные стороны или что-нибудь навроде, он именно умудряется одновременно смотреть сразу в два места – удивительное существо наш капеллан!

– Слушай! – воскликнул капеллан и принялся декламировать, водя глазами от строчки к строчке по исписанному, но и не сводя глаз с меня в тоже время.

Гимн был длиннющий, на несколько листов, а оканчивался он приблизительно таким трехстешием:

Жизни начало не ведает страшную тайну конца

Что полагается, то полагается

Об остальном даже думать нельзя!

– Нравится? – поинтересовался капеллан.

– Хорошо сказано и тонко подмечено, – соврал я.

– Анапест, – похвастался капеллан.

Я, конечно, и сам ямба от хорея не отличу, но мне вдруг захотелось поспорить с капелланом:

– Амфибрахий, – говорю, – да еще и хромой какой-то.

Хромой амфибрахий почему-то очень понравился капеллану, он аж засиял.

– А что, так бывает, – как-то даже застенчиво спросил капеллан, – чтоб хромой?

Ну уж я не стал его расстраивать:

– Бывает, конечно, – говорю, – и вот его блестящий пример, – и на бумажечку, что лежит перед капелланом, показываю.

– Великодушно благодарю, – осклабился капеллан и кивнул, вроде как поклонился.

Лицо капеллана вдруг резко переменилось, будто бы он о чем-то вспомнил.

– Я вот зачем тебя звал, – выпалил он.

Капеллан хлопнул своей фальшивой рукой по столу, отчего перо заправленное в ее деревянные пальцы вылетело и шлепнулось на замаранный каракулями лист бумаги капнув на него размашистой кляксой, соскочил со стула, обошел стол и встал вплотную ко мне, почти носом к носу. Он схватил за пуговицу мою рубаху, подтащил меня за нее еще ближе к себе да так и закаменел, только глаза его, колокола его бьют где-то со мною рядом и на мне все никак сфокусироваться не могут.

Наконец глаза капеллана успокоились и уткнулись мне куда-то под кадык.

– Вы мне тут, – сказал он тихо, будто боялся, что кто-то кроме меня его услышит, – с безымянной этой… – он замялся.

– С новенькой? – помог я капеллану.

– Ну с новенькой, – согласился он. – Вы мне тут детей только не начните делать.

Я аж присел чуточку хоть и стоял:

– Как это? – вывалилось из меня.

Капеллан тяжело вздохнул и притянул меня за пуговицу совсем вплотную.

– А так, – сказал он уже погромче. – Слушай! Когда-то давным давно на земле жили мужчина и женщина, первые люди.

– В чем первые? – спросил я.

– Во всем, – ответил капеллан, – потому что других людей тогда еще не было. И звали их Адам и Ева. Знаешь такую историю?

Я всем телом дрогнул, когда про Адама и Еву услышал.

– Нет, не знаю, – зачем-то наврал я.

– А надо бы, – вздохнул капеллан.– Слушай дальше, чадо! Каждый мужчина в каком-то смысле Адам и каждая женщина в каком-то смысле Ева.

– В каком? – перебил я.

– В каком-то, – повторил капеллан. – Так вот, было сказано им: «Плодитесь и размножайтесь».

– Хорошо! – обрадовался я.

– Хорошо, – согласился со мной капеллан, но тут же не согласился: Я же говорю вам: «Подождите!»