Голова шумела, перед глазами все плыло. Спала я пусть и крепко, но тревожно, какими-то обрывками и яркими вспышками мне мешали разговор с князем Вышеградским, романы мужа, выкрики, реплики, детский плач, хотя я была убеждена, что слышала его не извне, а из памяти. И все же мне нужно было встать, собраться и отправиться к супруге Трифона Кузьмича на раут.
Я устала, хотелось заорать мне, я не могу, я хочу лечь и спать часов двадцать. Я хочу ничего не видеть и не слышать, но лещ животворящий, которого я мысленно отвесила сама себе, творил чудеса. Через час я спускалась вниз, укрываясь дивной шалью — а надо бы ее продать, неизвестно, кто из купчих принес ее мне, пойдут разговоры… но плевать же.
Завтра, если все будет в порядке, выйдет объявление, и уже вечером я раздам студентам-словесникам задания, и через неделю самое позднее у меня будет пара готовых романов, но положу еще неделю, а лучше две, на редактуру, все равно придется договариваться с владельцами газет, кто-то из них должен назначить больший гонорар, чем остальные. Формат романа с продолжением для этого мира новый, могут и даже наверняка начнут артачиться, значит, мне стоит опять же изобрести велосипед и предложить газетчикам дать супругам и дочерям почитать начало книг. Пару глав, не больше — отметить, что для этого у меня должно быть несколько копий.
Я заметила по дороге свои коляски и самодовольно улыбнулась. Как бы ни было мне паршиво, я молодец. Мне есть чем гордиться. Еще одно: я буду совсем молодец, если выживу.
Кто и зачем пытался меня убить?
Мне не хотелось думать, что это князь Вышеградский, не потому что он был мне симпатичен, не потому что я не допускала, что его безупречность — игра, не потому что после первого нашего разговора я сочувствовала ему. Сама версия была дикой, но чем больше я убеждала себя, что это посредственный ход для так себе детектива, тем сильнее крепло убеждение правоты. Потому что других версий, даже самых неочевидных, у меня не было.
Если кто-то, как и я, предположил, что сочинения моего покойного мужа имеют коммерческую ценность, и решил издать их сам: смогла бы я обратиться за защитой своих интересов? Ни разу, я бы не доказала, что это писал мой муж. Книги, будь они даже и впрямь шедеврами, требовалось переписать начисто для издания, и единственное, что хоть кое-как подтверждало авторство — почерк — было бы утеряно. Я могла вопить до посинения и судорог — я бы вызвала только насмешки.
Дети? Но дети наследники ничего, если не считать оставшихся побрякушек, которые я, конечно, уже успела оценить. За них мне предложили двести золотом — если бы не Ефим с его мафиозным кланом, эти деньги в первые дни здорово мне помогли, но не больше. За двести золотом могут убить, но… разбойники на дороге, а не некто в моем собственном доме.
Я сама? Ради красивой дамы преступления совершаются лишь в романах. Кстати, в паре мест нужно подправить синопсисы, жаль, что я еще не взяла в привычку носить с собой перо и блокнот.
Имение? Я единственная наследница, но насколько я могу судить, не вполне объективно, в имение нужно вложиться побольше, чем в тот же извоз. Не знаю, сколько у моей матери душ, полагаю, немного, раз у меня одна приданая девка, но по тому, как мать одета, можно сказать, что живет она не в достатке, хорошо если не в долгах. Богатых помещиц я успела повидать, и они, несмотря на сильный налет провинциальности, не уступали по роскоши нарядов и украшений богатым купчихам.
И, значит, если не князь Вышеградский и его макиавеллиевский воистину план устранить всех, кто одним своим существованием бросает тень на имя юной княжны Марии Вышеградской, остается один человек. Вершков. Я уперлась в загадочного Вершкова и, сходя с коляски возле расцвеченного огнями дома Аксентьевых, была вконец убита осознанием собственного бессилия.
«Тесный кружок» купчих и их родственниц насчитывал человек пятьдесят, и вопреки опасениям, которые у меня нет-нет, но проскакивали, приняли меня как самую желанную гостью. Пожилые тетушки наперебой расспрашивали о детях, юные дочери и не менее юные жены купеческих отпрысков восхищались моей красотой. За четверть часа возбужденной светской болтовни я убедилась, что детей у меня мало и больно уж я худа, но все можно исправить добрым мужем и добрыми кушаниями, потому что — что те дворяне едят, отведайте нашей простой купеческой кухни, Вера Андреевна.
Жареный гусь, печеная ветчина, подрумяненный поросеночек, калачи и сайки, икра красная и черная, рыбка красная и белая, соленья и варенья — торговый люд не заморачивался, выставлял все на стол, не смотря ни на какие этикеты, и гости мели все подряд. Прислуги практически не наблюдалось, хотя я знала, что у Аксентьевых в ней недостатка нет, и после огромного тихого дома Вышеградского, где то и дело выплывали как призраки то горничная, то Таракан, то швейцар или кто он там был, я почувствовала некую негу. Шумно, звонко, льются пряный мед и громкие разговоры, но при этом нет ощущения, что тебя поставили на рентген.
С непривычки я залоснилась от сытости уже через полчаса и едва не подпрыгнула, когда кто-то из женщин подлил мне сладкой медовой наливки. Я подняла голову, случайно увидела в дверном проеме знакомую бороду, вскочила, чуть не опрокинув стул, и, подобрав юбки, начала протискиваться между гостьями:
— Трифон Кузьмич, постойте! Трифон Кузьмич!
На меня никто не обратил никакого внимания. Партнер по бизнесу вспомнила нечто важное — эка невидаль. Я выбежала в коридор, но Аксентьев уже исчез, и я стояла в полном одиночестве.
Он единственный, кому я могу доверять. Наверное. Это не точно. Но я должна с ним поговорить — должна рассказать ему, что на меня несколько раз покушались. Должна взять с него слово, что он не оставит и защитит моих малышей, если со мной что-то случится, и воспитает их как достойных… ха-ха, трепещите, поборники дворянской чести, воспитает как собственных детей и продолжателей дела матери.
— Трифон Кузьмич? — Да куда ты, черт возьми, подевался? Не провалился же сквозь землю, только не ты, в отличие от моего покойного мужа, ты мне важен, ты все-таки мой компаньон.
Мне показалось, что воздух дрожит, что он стал плотным, таким, что руками можно схватить кусок, у меня заложило уши, совсем как тогда на поклоне, и я не смогла закричать, хотя и хотела, когда кто-то коснулся моей руки.
Глава двадцать шестая
Мне удалось совладать с расшалившимися нервами и не отпрыгнуть, а спокойно обернуться, и черт знает, каких сил мне это стоило, но пожилая, красивая женщина с роскошной косой, одетая в красные одежды, не заслуживала того, чтобы я шарахалась от нее или вопила. Да, в ней была магия… такая же, как в пастыре, я не могла обмануться в собственных ощущениях, и, с легким поклоном пропустив женщину, я задумчиво смотрела ей вслед.
Допустим, она способна одним движением руки превратить меня в прах, но ведь она этого не сделала. Я согласилась с тем, что в этом мире есть божество, приняла магию, остается сделать последний шаг и признать, что все, с чем я уже смирилась, подвластно некоторым людям.
Не мне, и я, разумеется, вряд ли осмелюсь получить эту власть, потому что кто знает, что потребуют от меня взамен.
— Трифон Кузьмич!
К появившемуся в конце коридора Аксентьеву я кинулась как к спасителю на белом коне, рыцарю в сверкающих доспехах. Он этим рыцарем действительно был, человек властный, влиятельный, рациональный, разумный, уже показавший свое отношение ко мне. Если я в нем ошибаюсь и в следующий момент я окажусь на улице без гроша…
— Мне нужно с вами поговорить, Трифон Кузьмич, — почти выкрикнула я, кусая до боли губы. Аксентьев сверкнул очами из-под бровей, и я, оглянувшись и убедившись, что мы в коридоре одни, тихо призналась: — Меня хотят убить, Трифон Кузьмич.
Из зала, где проходил раут, донеслись веселые крики и, кажется, цыганский хор. Меньшее из зол, прямо скажем. Трифон Кузьмич сделал приглашающий жест, я на ватных ногах добрела и села в полутемном великолепном кабинете в кресло, Аксентьев устроился за своим столом, и я начала свою печальную, запутанную повесть, в которой сама не могла разобраться до сих пор, мне бы синопсис не помешал.
